думалось мне, я буду в самом сердце всероссийской интеллигенции! И, не откладывая дела в долгий ящик, я побежал к Прелестнову.

Я уж не раз порывался к Прелестнову с тех пор, как приехал в Петербург, но меня удерживала свойственная всем провинциалам застенчивость перед печатным словом и его служителями. Нам и до сих пор еще кажется, что в области печатного слова происходит что-то вроде священнодействия, и мы были бы до крайности огорчены, если бы узнали за достоверное, что в настоящее время это дело упрощено до того, что стоит только поплевать на перо, чтобы вышла прелюбопытнейшая передовая статья.

Лично же для меня трепет перед печатным словом усложняется еще воспоминанием о том, что я и сам когда-то собирался сослужить ему службу. Экземпляр «Маланьи», отлично переписанный и великолепно переплетенный, и доднесь хранится у меня, и по временам – надо ли в том сознаться? – я втихомолку кой-что из него почитываю. Иногда я до того упиваюсь красотами моего произведения, что в голове моей вдруг мелькнет дерзкая мысль: а не махнуть ли в типографию? Но не успеет эта мысль зародиться, как мне уже делается вполне ясною вся ее несостоятельность. Увы! Время «Маланий» прошло безвозвратно! Никто теперь так не пишет, никто так не мыслит, и уж, конечно, никто не переписывает своих «Маланий» набело и не переплетает их! Очевидно, что вход в литературу закрыт для меня навсегда и что мне остается только скитаться по берегу вечно кипящего моря печатного слова и лишь издали любоваться, как более счастливые пловцы борются с волнами его!

«Маланья» написана неуклюже и формой своей напоминает старинные, топорной работы помещичьи экипажи. В ней затискано множество подробностей и отступлений, которые положительно загромождают архитектуру повести. И кузов выпятился безобразно назад, и козлы построены такие, что ни влезть, ни слезть, и мешочков понавешено множество, а подножек чуть не четыре этажа. С первого взгляда трудно даже определить, что это такое: дом, корабль или экипаж. Что-то тут и звенит, и громыхает, что-то грозит перекувырнуться вверх дном, но что именно – хоть целый день ломай голову, не отыщешь. Все это я сознаю совершенно ясно, но тем не менее утверждаю, что ежели сравнение с экипажем тут уместно, то это был все-таки свой собственный экипаж, а не извозчичий.

Нынче, даже в литературе, пошли на Руси в ход экипажи извозчичьи. Почистили сбрую, покрасили подержанные экипажи с графскими гербами, завели приобретенных по случаю, после отъезжающих кокоток, кровных рысаков: «Ваше сиятельство! Эх, прокачу!» И вот вы мчитесь, мчитесь во все лопатки, и нигде вас не тряхнет, ничем не потревожит, не шелохнет. Молодец лихач ни обо что не зацепится, держит в руках вожжи бодро и самоуверенно, и примчит к вожделенной цели так легко, что вы и не заметите. Мысли у него коротенькие, фразы коротенькие; даже главы имеют вид куплетов. Так и кажется, что он спешит поскорее сделать конец, потому что его ждет другой седок, которого тоже нужно на славу прокатить. Слышно: «Пади! Поберегись!» – и ничего больше. Через две-три минуты – приехали.

Ну куда же тут соваться с «Маланьей»!

Взирая на этих людей, с такою легкостью мчащихся по улице мостовой, я ощущаю невольную робость. Вот люди, мнится мне, которые не зарыли своих талантов в землю, но, имея за душой грош, сумели с помощью одних быстрых оборотцев преобразить его в двугривенный! Правда, что это все-таки только двугривенный, но ведь и двугривенный… воля ваша, а для гроша и это неслыханный успех! И кто же может предвидеть, что станется с этим двугривенным в будущем! Вглядитесь в него хорошенько: ведь он и теперь чуть ли не выглядит уж рублем!

И когда я подумаю, что если бы меня в свое время не обескуражили цензора, то и я, постепенно оборачиваясь, мог бы в настоящую минуту быть обладателем целого литературного двугривенного, – мной овладевает какая-то положительно дурная зависть. И я бы мчался теперь неведомо куда, мчался бы на подержанных графских дрожках, блестя почищенною сбруей на купленном по случаю кокоткином рысаке! Но мне на первом же шагу закричали: «Стой!» – и тем, так сказать, навсегда прекратили мое течение. Оскорбленный, я изнемогал с тех пор или в деревне, или под сению рязанско-тамбовско-саратовского клуба и все упивался воспоминаниями о «Маланье». О, «Маланья», о, юнейшее из юнейших, о, горячейшее из горячейших произведений, одно воспоминание о котором может извлечь токи слез из глаз его автора! А время между тем шло, не внося в мои взгляды никаких усовершенствований. Появились коротенькие фразы, изобретены коротенькие мысли, а я все упорно оставался при четырехэтажных периодах и хитросплетенных силлогизмах. Собственные экипажи давно заброшены, проданы в лом… а я и до сего дня ношусь с своею «Маланьей» да с воспоминаниями о неизмеримом пьянстве и бесконечных спорах в трактире «Британия»!

Понятно, стало быть, почему я, литератор неудавшийся, литератор с длинными запутанными фразами, с мыслями, сделавшимися сбивчивыми и темными вследствие усилий высказать их как можно яснее, робею и стушевываюсь перед краткословными и краткомысленными представителями новейшей русской литературы. Мысль, что любой из этих господ может кого угодно с помощью самой коротенькой фразы и осчастливить, и сконфузить, преследует меня. А так как коротенькие фразы, в сущности, даже усилий никаких не требуют, то представьте себе, сколько тут можно разбросать двугривенных, нимало не трогая самого капитала, который так и останется навсегда неразменным двугривенным! О, Бутков! О Достоевский! О, Аполлон Григорьев! О вы, немазаноколеснейшие, о вы, скрипяще мыслящие прорицатели сороковых годов! Как бы стушевались, сконфузились вы перед лобанчиками[99] современной русской литературы!

От Прелестнова пахло публицистикой, просонками и головною болью. Так как он редижировал отдел «Нам пишут» и, следовательно, постоянно находился под угрозой мысли: «А что, если и завтра опять сообщат, что в Шемахе произошло землетрясение?» – то лицо его приняло какое-то уныло-озабоченное выражение. Две фразы были совершенно ясно написаны на этом лице: «О чем бишь я хотел сказать?» и «Ах, не забыть бы, что из Иркутска пишут!». Тем не менее, когда Прелестнов увидел меня, входящего, лицо его на мгновение просветлело.

– «Британия»! – воскликнул он, простирая ко мне руки.

– Санковская! Мочалов! «Башмаков еще не износила»! – отозвался я с неменьшим увлечением.

– Давно ли? И не побывать? Не грех ли? Помнишь «Maланью»?

Мы долгое время стояли рука в руку и смотрели друг на друга светящимися глазами. Наконец рукам нашим стало тепло, и мы бросились обнимать друг друга и целоваться.

– Хорошее было это время! – говорил он, сжимая меня в объятиях. – Еще бы! Ты писал диссертацию «Гомер как поэт, человек и гражданин», я…

– А ты… ты вдохновлялся «Маланьей»! Ты был поэт! О! Это было время святого искусства!.. А впрочем, ведь и теперь… ведь не оскудела же русская земля деятелями! Не правда ли? Ведь не оскудела?

– Где же, голубчик, оскудеть! Возьми: ведь больше семидесяти миллионов жителей, и ежели на каждый миллион хоть по одному Ломоносову…

– Не правда ли? Вот и я постоянно твержу: «Не оскудеет она!» Так ли?

– Помилуй! Как оскудеть! Полководцев, говорят, нет – будут, говорю!

– Будут!

– Администраторов, говорят, подлинных нет – будут, говорю!

– Будут!

– Денег, говорят, нет – будут, говорю!

– Еще бы! И пословица говорит: «Нет денег – перед деньгами!»

– Перед нами времени-то сколько?

– Мало ли перед нами времени!

Мы поцеловались опять.

– Только вот голова болит! – продолжал он. – Постоянно болит! Корреспонденции эти, что ли… а впрочем, какой это бодрый крепкий народ – корреспонденты!

– Коренники!

– У нас есть один Екатеринославский корреспондент – ну, просто можно зачитаться его корреспонденциями!

– Что и говорить! екатеринославцы – они молодцы!

– В наше время ярославцы молодцами слыли… Помнишь, половые ведь все были ярославцы! И все один к одному! Мяса какие у них были – не уколупнешь!

– Ну, екатеринославцы… те по части публицистики!

– Да, брат, везде прогресс! Не прежнее нынче время! Поди-ка ты нынче в половые – кто на тебя как на деятеля взглянет! Нет! Нынче вот земство, суды, свобода книгопечатания… вон оно куда пошло!

Под влиянием воспоминаний я так разгулялся, что даже совсем позабыл, что еще час назад меня волновали жестокие сомнения насчет тех самых предметов, которые теперь возбуждали во мне такой безграничный энтузиазм. Я ходил рядом с Прелестновым