И ты. Там, за ширмой.

Ждешь.

Майк прислал мне утром сообщение, что рано уезжает на работу, много клиентов, но хорошо было бы встретиться завтра, в понедельник. Ничего нового он не может сказать или сделать. Он уже все сказал. «Чтобы выйти из леса, нужно его пройти. Единственный путь на свободу – это путь в глубь».

Фиби поворачивается ко мне спиной, когда я вхожу на кухню, намазывает маслом два тоста. Саския у раковины. Как лишняя деталь.

– Доброе утро, – говорит она.

– Доброе, – отвечаю я. – Я хотела предупредить, что уйду днем, мне нужно сделать фотографии, задание по искусству.

– Хорошо, – отвечает она. – Мне тоже надо выйти по делам, а потом, может, все вместе посмотрим кино? Что-нибудь такое для девочек.

– Я сразу после завтрака иду к Клондин, так что на меня можешь не рассчитывать – впрочем, тебя это вряд ли волнует, – говорит Фиби, швыряет нож в раковину и выходит, с тостом в руке.

– А как ты, Милли? Согласна?

– Может быть, но я не знаю, когда вернусь.

Завтракаю в одиночестве, радуюсь тому, что скоро увижу Морган. В своих эсэмэсках она пишет, как мечтает переехать куда-нибудь, подальше от города. Я сто раз набирала ответное сообщение, а потом удаляла, не отправляя. Думаю, что если все же решусь сказать ей о тебе, то только глядя в глаза.

Мы встречаемся днем, как договаривались, на одной из боковых улиц, в стороне от магистрали. Она кивает, когда я подхожу, резко задирает голову вверх, на лице широкая улыбка.

– Привет, – говорит она. – Скучала без меня?

Я улыбаюсь, она принимает мою улыбку за утвердительный ответ.

– Ну, давай. Пошли, – говорит она.

– Куда?

– Познакомлю кое с кем из моих друзей.

– Что за друзья?

– Пара знакомых парнишек.

– Это обязательно?

– А что такого?

– Нет, ничего.

Мы пересекаем одну за другой две улицы, на которых я раньше не бывала. На них тишина, суматоха воскресных рынков сюда не достигает. Дома становятся не такие белые, не такие большие, и мы оказываемся рядом с другим кварталом. Поворачиваем за угол, переходим дорогу, и я вижу шеренгу черных машин, потом замечаю церковь. Из нее выходит группа людей, впереди викарий, голова опущена. За ним женщина, которую поддерживают с обеих сторон двое мужчин.

– Подожди, пусть они рассядутся по машинам, Морган.

– Не, все норм, идем.

Подходим ближе, и я вижу гроб, коричневое лакированное дерево поблескивает за стеклом катафалка в лучах октябрьского солнца. Груды цветов. Траурная музыка из проигрывателя. Водители, элегантные в своей униформе, со шляпами на отлете, открывают дверцы автомобилей. Я останавливаюсь, чтобы пропустить их. Врезаться в эту процессию, в горе этих людей мне кажется нехорошо. Морган идет напролом, сквозь процессию, не обращает внимания на скорбящих. Люди рассаживаются по машинам и отъезжают, викарий возвращается в церковь, я минуту-другую медлю возле церкви, думаю о своем отце. Он ушел задолго до того, как началось самое страшное, но мог прочитать новости в газетах. Не мог не прочитать. Сбежал. Прячется. Скрывает, на ком был женат, скрывает, кого ты предпочла ему.

Морган свистит, подзывает меня рукой, вид у нее нетерпеливый. Я подхожу, и она спрашивает, чего это я там застряла.

– Из уважения к людям, наверное.

Она сплевывает, показывая всем видом, что она моего объяснения не понимает, плевать на него хотела. Во мне начинает разгораться воспаленный очажок. Урок, ей нужно преподать небольшой урок, а я хороший учитель.

Мы поворачиваем за угол и попадаем в спальный район, по обе стороны улицы высятся многоэтажки, магазин справа, на окнах металлические решетки. Мы проходим квартал и оказываемся на маленькой игровой площадке, земля усыпана бумажными стаканчиками и упаковками из-под фастфуда. Никаких детей тут нет, только два подростка сидят на ограде с банками пива в руках.

– Здорово, придурки! – говорит Морган.

– Заткнись, сучка, – отвечает один подросток, в кепке, с золотым пирсингом в правом ухе.

Морган запрыгивает на ограду, берет банку у него из руки, залпом выпивает, потом рыгает, все смеются. Второй парень – на шее у него прыщи, некоторые с желтыми головками – спрашивает:

– Это еще кто?

– Это Милли из дома напротив.

– А она ничего, – говорит он. – Ну, садись возле меня, будем дружить.

– Я лучше тут, – отвечаю я и сажусь на скамейку рядом с оградой.

– Слишком хороша для нас, хочешь сказать?

Я улыбаюсь, стараюсь не выглядеть растерянной.

– Так ты угостишь меня пивом или как? – спрашивает Морган.

– А что я получу за это? – отвечает парень в кепке.

– Удовольствие от моего офигенного общества, само собой. – Морган встает, театрально раскланивается.

Того, который в кепке, зовут Дин, так к нему обращается его приятель, когда говорит:

– Держу пари, я догадываюсь, чего тебе надо.

– Ну, так скажи мне, – отвечает тот.

Они закуривают, предлагают мне сигарету.

– Нет, спасибо.

– Выпендриваешься по полной, да?

Дин прижимает Морган к себе, начинает ее лапать. Она сначала сопротивляется, но он ей что-то шепчет на ухо, она говорит: «Нет, мне не слабо» – и уходит с ним. Они исчезают в маленьком деревянном домике, его стены раскрашены в яркие цвета, сверху донизу покрыты граффити и нацарапанными именами. Я пытаюсь подавить ужас, который зарождается в животе. Грязно и мерзко то, что с ней там делают. Я хочу встать, войти в домик, помочь ей, но иногда попытка помочь, сделать как лучше приводит к тому, что получается еще хуже.

Приятель Дина пересаживается ко мне на скамейку, ногти у него обломаны. Он закидывает руку мне за спину, опускает и кладет мне на плечи.

Касается меня.

Я делаю вид, что не слышу шума, который доносится из домика, когда тела меняют позицию. Морган, моя подруга, то на коленях, то на спине. Парень утыкается лицом мне в шею, звуки из домика заглушает чавканье слюны у него во рту, он жует жвачку. Я дрожу, нужно бы встать, но не чувствую под собой ног. Застыла.

– Замерзла, что ли, – дрожишь? Ну, я тебя согрею.

Запах спиртного, сигарета в его руке, близость чужого лица уносят меня в прошлое.

К тебе.

Под пологом сумрак, полог соткан из любви и похоти, которыми каждую ночь душила меня. Ты.

Он тушит сигарету о деревянную скамейку. Бросает на землю, усыпанную окурками. Шеи у нас откинуты, тела согнуты, странное положение.

Он кладет руку мне на бедро, поднимает чуть выше, еще выше, еще. Слово «нет» застревает у меня в горле, почему-то застревает. Не могу его произнести, да и какой в этом прок. «Нет» означает «да», означает, что ты все равно добьешься своего. Получишь всегда то, чего хочешь. Когда его губы касаются моей шеи, кажется, что они принадлежат не ему, что это чужие губы. Я никогда не хотела, чтобы ко мне прикасались так. Я никогда не хотела, чтобы ты ко мне прикасалась так.