Переписка Ф. В. Булгарина и К. Ф. Рылеева

Кондратий Федорович Рылеев (1795–1826) и Булгарин познакомились в 1820 г. у Н. И. Греча [413] и вскоре подружились. Вступая 25 апреля 1821 г. в Вольное общество любителей российской словесности, Рылеев представил свой перевод с польского стихотворной сатиры Булгарина «Путь к счастию». Свою первую думу «Курбский», написанную в Острогожске, Рылеев отослал Булгарину в письме от 20 июня 1821 г., ему же он посвятил думы «Михаил Тверской» (1822), «Мстислав Удалый» (1823), «Борис Годунов» (1823) и поместил в булгаринских «Литературных листках» оду «Видение» (1823. № 3). Булгарин в свою очередь ежегодно с 1823 по 1825 г. помещал свои прозаические произведения в альманахе Рылеева и А. Бестужева «Полярная звезда». В результате ссоры в сентябре 1823 г. Рылеев разорвал отношения с Булгариным, однако вскоре их отношения возобновились. Во время ссоры Булгарина с Дельвигом весной 1824 г., когда дело дошло до дуэли, Рылеев должен был быть секундантом у Булгарина. В январе 1825 г. они вновь поссорились [414] и помирились в марте этого года – после хвалебных рецензий Булгарина в «Северной пчеле» на «Войнаровского» и «Думы» (№ 32, 37), в этом же году в булгаринской газете было напечатано послание Рылеева «Вере Николаевне Столыпиной» (№ 57). Тем не менее Греч вспоминал, что «Рылеев, раздраженный верноподданническими выходками газеты, сказал однажды Булгарину: “Когда случится революция, мы тебе на «Северной пчеле» голову отрубим”» [415] . Вечером в день восстания декабристов Булгарин пришел домой к Рылееву, и тот, прощаясь, отдал Булгарину портфель со своими рукописями, который Булгарин сохранил (материалы из архива Рылеева после смерти Булгарина его сыновья предоставляли для публикации в «Русской старине»). 21 июня 1826 г. в одном из последних писем к жене из заключения Рылеев писал: «Ф. В. мой дружеский поклон. Здоров ли почтенный дядя его, и что его процесс» [416].

1. К. Ф. Рылеев Ф. В. Булгарину

Острогожск, июня 20 дня 1821

Вот уже три недели, как я пирую на Украйне: пью донские вина и обжираюсь стерлядями; а ты по сие время не поздравил меня с таким благополучием! Ты, будучи сам одним из главнейших петербургских гастрономов, для возбуждения в своем приятеле еще большего аппетита не хочешь из одной лености порадовать меня здесь хотя тремя строчками… Но добро ж, сармат неверный, я отплачу тебе, и ты не получишь ни сухой стерляди, ни балыка по возвращении моем в Питер, если не пришлешь ко мне по крайней мере двух грамоток – сюда, в мое счастливое уединение, где я так доволен, так блаженствую, что право не хочется и вспоминать о шумной Пальмире Севера[417]…

Давно мне сердце говорило:

Пора, младой певец, пора,

Оставив шумный град Петра,

Лететь к своей подруге милой,

Чтоб оживить и дух унылый,

И смутный сон младой души,

На лоне неги и свободы

И расцветающей природы

Прогнать с заботами в тиши.

Настал желанный час – и с тройкой

Извозчик ухарской предстал;

Залился колокольчик звонкий —

И юный друг твой поскакал…

Едва заставу Петрограда

Певец унылый миновал,

Как разлилась в душе отрада,

И я дышать свободней стал,

Как будто вырвался из ада…

Теперь я на ярмарке в г. Острогожске, в котором городничим Григорий Николаевич Глинка, брат почтеннейшего Федора Николаевича. Я познакомился с ним еще года за два пред сим. Тогда он был вдов; но недавно женился в Москве на одной любезной девице, которая весьма любит литературу – и я с большим удовольствием провожу у них время.

В своем уединении прочел я девятый том Русской Истории[418]… Ну, Грозный! Ну, Карамзин! – Не знаю, чему больше удивляться, тиранству ли Иоанна, или дарованию нашего Тацита. Вот безделка моя – плод чтения девятого тома[419].

Если безделка сия будет одобрена почтенным Николаем Ивановичем Гнедичем, то прошу тебя отдать ее Александру Федоровичу[420] в «Сын Отечества»[421]. Прощай. Свидетельствуй мое почтение всем добрым людям, сиречь: Н. И. Гнедичу, Н. И. Гречу, барону[422], также Александру Федоровичу и проч. Пиши ко мне на Павловск. – Твой друг

К. Рылеев

2. К. Ф. Рылеев Ф. В. Булгарину

С[лобода] Подгорная[423]. Августа 8 1821

Скоро должен я буду оставить мое тихое, безмятежное уединение, дабы опять явиться в Северную Пальмиру. Холод обдает меня, когда я вспомню, что, кроме множества разных забот, меня ожидают в оной мучительные крючкотворства неугомонного и ненасытного рода приказных…

Когда от русского меча

Легли моголы в прах, стеная,

Россию Бог карать не преставая,

Столь многочисленный, как саранча,

Приказных род, в странах ее обширных,

Повсюду расселил,

Чтобы сердца сограждан мирных

Он завсегда как червь точил…

Ты, любезный друг, на себе испытал бессовестную алчность их в Петербурге; но в столицах приказные некоторым образом еще сносны… Если бы ты видел их в русских провинциях – это настоящие кровопийцы, и я уверен, что ни хищные татарские орды во время своих нашествий, ни твои давно просвещенные соотечественники в страшную годину междуцарствия не принесли России столько зла, как сие лютое отродие… В столицах берут только с того, кто имеет дело; здесь со всех… Предводители, судьи, заседатели, секретари и даже копиисты имеют постоянные доходы от своего грабежа; а исправники…

Кто не слыхал из нас о хищных печенегах,

О лютых половцах, иль о татарах злых,

О их неистовых набегах,

И [о] хищеньях их?

Давно ль сей край, где Дон и Сосна протекают

Средь тучных пажитей и бархатных лугов

И их холодными струями напояют,

Был достояньем сих врагов?

Давно ли крымские наездники толпами

Из отческой земли

И старцев, и детей, и жен, тягча цепями,

В Тавриду дальнюю влекли?

Благодаря творцу, Россия покорила

Врагов надменных всех,

И лет за несколько со славой отразила

Разбойника славнейшего набег…

Теперь лишь только при наездах

Свирепствуют одни исправники в уездах.

Но полно об этой дряни…

При сем посылаю несколько моих безделок. Потрудись показать их почтенному Николаю Ивановичу Гнедичу, и если годятся, отдай их Александру Федоровичу для «Сына Отечества»[424].

Прощай, я в половине сего месяца выезжаю, но буду в Петербург не прежде половины сентября, ибо еду на своих.

Поручая себя дружеской твоей памяти и прося