Письмо трехнедельной давности, дешевая бумага уже начала разлезаться на сгибах от частого складывания. Письмо длинное, большая его часть посвящена описанию столкновений на реке Тугеле, в которых сейчас участвует армия Буллера.

Есть упоминание о головных болях – автор периодически страдает ими из-за раны, которая еще не вполне залечена, – и заверения в бесконечной благодарности, которую испытывает Сол.

Это до такой степени смущало Шона, что, перечитывая письмо, он эти места пропускал.

Но к одному абзацу Шон неизменно возвращался, медленно перечитывал шепотом, словно наслаждаясь каждым словом:

«Я помню, что рассказывал тебе о Руфи, моей жене. Как ты знаешь, она сбежала из Претории и остановилась в Питермарицбурге у родственников. Вчера я получил от нее письмо с удивительными новостями. В июне будет четыре года нашему браку. И теперь, после короткой встречи, когда она прибыла в Наталь, я стану отцом! Руфь пишет, что родит дочь (хотя я уверен, что это будет сын!), и уже выбрала имя. Очень необычное имя, мягко выражаясь. Вижу, что мне потребуются большие дипломатические усилия, чтобы убедить ее изменить свое намерение. (Среди множества ее добродетелей непрестанные сравнения с каменным веком.) Она хочет назвать бедную девочку Бурей. Буря Фридман! Эта перспектива приводит меня в ужас!

Хотя мы с тобой разной веры, я попросил у Руфи согласия на то, чтобы ты стал «зандеком» – у нас это что-то вроде крестного отца. Не предвижу никаких возражений со стороны Руфи (особенно учитывая, в каком мы перед тобой долгу), и теперь нужно только твое согласие.

Ты согласен?

В то же время я объяснил Руфи твое нынешнее положение, сообщил адрес госпиталя и попросил навестить тебя, чтобы поблагодарить лично. Заранее предупреждаю, она знает о тебе все, что знаю я; я не в состоянии был скрыть свой восторг!»

Сжимая письмо в руке, Шон смотрел на залитую солнцем лужайку. Под простыней, выпирая, как живот беременной женщины, лежит плетеная корзина, в которой покоится его нога. «Буря!» – прошептал он, вспоминая, как ослепительные молнии озаряли ее тело.

«Почему она не приходит? – Он ждал ее уже три недели. – Она знает, что я здесь, почему не приходит?»

– К вам посетители.

Сестра остановилась у его кровати и поправила простыню.

– Кто?

Он приподнялся на локте; вторая рука все еще на перевязи у груди.

– Дама. – По его телу пробежала волна возбуждения. – И маленький мальчик.

Холодная волна разочарования – Шон понял, что это не она.

И сразу чувство вины: ведь это Ада и Дирк! Как он мог подумать, что это кто-то еще?

Дирк не узнавал отца без бороды, пока не оказался в десяти шагах. Потом бросился вперед, потеряв шапку; черные волосы, несмотря на бриллиантин, рассыпались кудрями. Добежав до отца, что-то нечленораздельно крича, он взобрался на кровать и обеими руками обнял Шона.

Прошло некоторое время, прежде чем Шон смог оторвать его от себя и посмотреть на него.

– Ну, мальчик, – сказал он и повторил: – Ну, мой мальчик.

Неспособный скрыть любовь к сыну от сотни наблюдающих раненых, он повернулся к Аде, желая отвлечься.

Она терпеливо ждала – она полжизни провела в ожидании, – но, когда Шон взглянул на нее, нежно улыбнулась.

– Шон. – Она наклонилась и поцеловала его. – Что случилось с твоей бородой? Ты выглядишь таким молодым!

Они просидели час, большую часть которого занял монолог Дирка. В перерывах, когда Дирк умолкал, чтобы перевести дух, Ада и Шон смогли обменяться накопившимися новостями. Наконец Ада встала со стула у кровати Шона.

– Поезд уходит через полчаса. Дирку завтра в школу. Мы будем приезжать из Ледибурга каждый уикэнд, пока ты не вернешься домой.

Увести Дирка из больницы оказалось все равно что изгнать неуправляемого пьяницу из бара. Одна Ада не могла с этим справиться – потребовалась помощь санитара.

– Хочу к папе! Хочу остаться с папой!

Состоянием своего брата управлял Бенджамин Голдберг. Состояние включало сорок процентов акций «Бр. Голдберг ЛТД» – компании, владевшей, помимо прочего, пивоваренным заводом, четырьмя маленькими гостиницами и одной большой, расположенной на Приморской набережной Дурбана, шестнадцатью мясными магазинами и фабрикой, где изготовляли вареную и копченую свиную колбасу, свиные сосиски, бекон и копченую свинину. Эти мясные продукты вызывали у Бенджамина некоторое замешательство, но их производство было очень выгодно, и не считаться с этим было невозможно. Бенджамин был также председателем совета «Бр. Голдберг» и владельцем шестидесяти процентов акций. Присутствие армии из двадцати пяти тысяч голодных и желающих промочить глотки мужчин привело к увеличению спроса на пиво и бекон, и это тоже смущало Бенджамина, потому что он был мирным человеком. Огромные прибыли, которые приносила ему война, и радовали и тревожили его.

Те же противоречивые чувства вызывало у него присутствие в доме племянницы. У Бенджамина было четыре сына и ни одной дочери, а вот его брат Аарон оставил одну дочь, на которую Бенджамин с радостью променял бы всех своих сыновей. Не в том дело, что дети получились неудачные: напротив, все мальчики хорошо вписались в семейное дело. Один управлял отелем «Порт Наталь», старший руководил пивоварней, а двое других – мясной секцией. Но... тут Бенджамин вздыхал... но Руфь!

Вот это отрада для старика. Он посмотрел на нее через полированный обеденный стол с серебряными инкрустациями, уставленный дорогим фарфором, и снова вздохнул.

– Дядя Бен, не начинай! Прошу тебя.

Руфь решительно намазывала маслом кусочек поджаренного хлеба.

– Я только говорю, что он нужен нам здесь.

– Сол адвокат.

– Ну? Что тут плохого? Он адвокат, а нам здесь нужен адвокат. Я столько плачу этим шмокам...

– Он не хочет работать в компании.

– Хорошо. Мы знаем, что он не хочет милости. Не хочет, чтобы твои деньги работали на него. Мы все знаем, какой он гордый – но теперь на нем большая ответственность. И он должен больше думать о тебе и о ребенке, а не о том, чего хочет.

При упоминании о ребенке Руфь слегка нахмурилась. Бенджамин заметил это – он мало что упускал. Уж эта молодежь! Если бы только можно было им объяснить! Он снова вздохнул.

– Хорошо. Оставим это, пока Сол не приедет в отпуск, – неохотно согласился он.

Руфь, которая никогда не говорила Солу о предложении дяди Бена работать у него, на мгновение представила себе жизнь в Питермарицбурге – слишком близко, она утонет в прибое внимания, исходящего от дяди Бенджамина, задохнется, как мошка, в паутине семейных связей и обязанностей. Она в ужасе взглянула на дядю.

– Если ты хоть словом обмолвишься об этом Солу, я перестану с тобой разговаривать!