Уже через несколько недель после начала похода казалось, что мечта Фридриха об окончательной победе своего мирового господства удивительно быстро становиться реальностью. Мог ли этот талантливый государственник не вернуться домой, а начать модернизацию своего отсталого северного феодального государства по сицилийскому образцу? При таком раскладе существующее соотношение власти во всяком случае можно было бы рассмотреть подробнее. В конце концов император сам помешал своему возвращению.

После небольших военных успехов в окрестностях Мантуи, сдавшейся без боя, Фридрих повернул на север, против более важной для него Брескии. Там под прикрытием городских стен стояло десятитысячное войско Ломбардской Лиги, поэтому атака двух- или пятитысячной армии императора вряд ли бы увенчалась успехом. В этом неблагоприятном положении помог один рафинированный маневр. Сначала Фридрих отманил ломбардцев (по большей части миланских рыцарей и пехоту) прочь от Брескии, притворяясь, будто бы он хочет отправиться в Кремону на зимние квартиры. Недоверчивые горожане следовали за ним сперва на безопасном расстоянии, но когда подразделения дружественных итальянских городов покинули императорское войско в южном направлении, миланцы поверили, что могут на несколько месяцев снова вернуться к обычной жизни. Ничего не подозревая, они переправились через одну из охраняемых рек и встали лагерем у Кортенуова (на юго- восток от Бергамо). Там 27 ноября 1237 года на них напала гвардия Фридриха – немецкие рыцари и сарацинские лучники. Те, кто сначала мог спрятался под стенами города и попытаться бежать ночью, на рассвете были настигнуты рыцарями Фридриха. Тысячи людей лишились жизни, более 1000 рыцарей и 3000 пехоты попали в плен, среди них предводитель войска Ломбардской Лиги, Пьетро Тьеполо, подеста (бургомистр) Милана, сын дожа Венеции.

Битвой при Кортенуова, одним из самых крупномасштабных сражений Средневековья, ломбардская война, казалась, закончилась. Многие города Лиги присягнули на верность победителю. «Наследный враг» Гогенштауфенов, Милан, на первых мирных переговорах объявил себя готовым признать императорского чиновника в качестве верховного судьи города и предоставить заложников порукой своему благопристойному поведению в будущем.

Без сомнения, в дальнейших переговорах Фридрих II мог бы достигнуть и большего. Его дедушка, Фридрих Барбаросса, при заключении компромиссного мира в Констанце в 1183 году удовлетворился формальным назначением избранных городских советов – при дальнейшем сохранении городских свобод. Он сделал это, чтобы окончить истощающую силы войну и обратиться к достижению других целей. Мысль о бесчисленных унижениях его болезненной императорской гордости своевольными городами побудила внука забыть все заветы политического разума. Как античный полководец, «непобедимый Цезарь», он праздновал в Кремоне свою победу, въезжая триумфатором в город. На спине слона возвышался столб, к которому был привязан предводитель миланцев в окружении поверженных ломбардских знамен. Множество пленных, а также неисчислимые трофеи были также выставлены на показ. Следуя античной традиции, Фридрих отослал знамена в Рим, где они заняли почетное место в Капитолии, как зримый символ настоящего могущества римского императора, а также в качестве зловещего предзнаменования для Папы. В этом ключе Фридрих вел переговоры с Миланом. Город должен был сдаться на милость победителя. Порой Фридрих II охотно демонстрировал свою щедрость перед просящими, однако вместе с тем случалось и так, что он действовал с чудовищной жестокостью, и теперь не было никакого сомнения – им овладела жажда мести. Имея это в виду, миланцы в конце концов заявили Фридриху, что предпочитают умереть с мечами в руках, чем от голода, огня или под топором палача, после чего прервали переговоры. Был упущен единственный шанс посредством всеобщего мира лишить Ватикан его важнейших союзников.

Снова заговорило оружие, и немногие выстоявшие города – Милан, Бреския, Алессандрия и Пьяченца (в Ломбардии), а также Болонья и Фаэнца (в Богемии) – были вынуждены сдаться без каких-либо условий. Чтобы действовать наверняка и выставить в нужном свете свой расчет с «естественными» союзниками Папы, Фридрих в большим пафосом обратился к королям Европы, полагая что предстоящий удар против «государственных врагов и язычников» будет последним. Людовику VIII Французскому он указал на то, «какое доверие было оказано всем этим мятежникам, которые хотели избежать господской узды, когда римская империя потерпела такие убытки от этого бунта». «Если императорская длань» – писал Бела IV Венгерский – «облечена королевской властью, то она может обязать всех князей действовать сообща, и в народе угаснет мужество бунтовать, и кончатся заговоры среди подданных, один из которых так разросся в Италии. Мятежники являют собой дурной пример, распространяющийся в самые отдаленные местности, но прежде всего, влияющий на соседей».

Эти старания Штауфена создать коалицию феодалов Европы против возмущенного бюргерства экономически сильных североитальянских комунн напоминает заговор европейских королей против якобинцев из «четвертого сословия», который после Французской революции 1789 года привел к тяжелым преследованиям якобинских единомышленников во всех странах.

Обращение к общим интересам, казалось, убедило адресатов послания. Весной 1238 года к собранному вновь в Вероне имперскому войску присоединились значительные контингенты наемников из Франции, Венгрии, Кастилии, Англии и даже Египта, так как султан аль-Камил, друг Фридриха, также послал подкрепление. Тем не менее уже при первой атаке на Брескию оказалось, что самое большое и многоликое войско, какое Фридрих когда-либо выводил на поле боя, было беспомощно против среднего города, жители которого неистово сражались за свою свободу и жизнь. Напрасным было применение новейших осадных орудий, напрасна и та жестокость, с которой пленные брескианцы подставлялись при нападении под стрелы своих сограждан. Через три месяца, в начале октября 1238 года, непогода и разразившаяся эпидемия вынудили императора снять осаду.

Учитывая количество затраченных усилий, такой результат был равнозначен поражению. Было ли это неповоротливое, беспомощное многоликое войско тем самым «уничтожающим всех врагов мечом непобедимого Цезаря», каким император мнил себя после Кортенуова? Куда девалось могущество этой выдающейся личности, которая, согласно идеалистическому пониманию истории, должна была сыграть в ней важнейшую роль? Император проиграл в битве действительным демиургам истории, объединенной силе создателей материальных ценностей, которую в то время олицетворяло бюргерство наиболее экономически развитых городов. У ломбардцев появилась надежда, а значит, в других местах также не приходилось надеяться на скорые сдвиги. Особенно неприятно было то, что Папа оставил свою осторожную сдержанность и использовал первую возможность, чтобы открыто выступить против все еще слишком могущественного императора.

Возможность эту предоставил сам Фридрих, помолвив своего старшего внебрачного двадцатилетнего сына Энцио (Хайнца) – его мать была немкой – с наследницей большей части Сардинии. Наделенный множеством физических и умственных достоинств молодой супруг (по мнению отца, «по росту и лику Наше отражение») высокопарно назвался королем Сардинии, хотя ленное право на этом острове еще со временно Барбароссы оспаривалось Папой и императором.