В такие моменты я сознавала, что превратилась в марионетку. Я старалась ему угождать, следила, как бы случайно его не расстроить. Я готовила ему еду, мыла грязную посуду, которую он оставлял по всему дому, выслушивала его жалобы на трудности в университете, вникала в суть его работы, которую он получил благодаря не только своему обаянию, но и поддержке тестя; я всегда встречала его улыбкой, делала все, чтобы со мной ему было лучше, чем в том, другом, доме, чтобы он мог отдыхать, не отягощая себя домашними заботами; иногда я задавалась вопросом, вдруг Элеонора любит его даже сильнее, чем я, раз до сих пор терпит его измену, лишь бы знать, что он по-прежнему принадлежит ей. Но порой я срывалась и тогда, не обращая внимания на то, что девочки могут меня услышать, кричала: «Кто я для тебя? Что я вообще делаю в этом городе? Почему я должна ждать тебя каждый вечер?»

Он пугался и пытался меня успокаивать. Чтобы доказать мне, что я ему настоящая жена, а Элеонора ничего для него не значит, как-то в воскресенье он действительно повел меня обедать к родителям на виа Национале. Отказаться я не могла. День тянулся долго, хотя встретили нас вполне доброжелательно. Лидия – мать Нино – была уже пожилой женщиной, на всем облике которой лежал отпечаток пережитых лет, глаза ее смотрели испуганно, но боялась она не внешнего мира, а опасностей, что затаились у нее в груди. Пино, Клелия и Чиро, которых я помнила детьми, повзрослели, кто учился, кто работал; Клелия недавно вышла замуж. Вскоре к нам присоединились Мариза с Альфонсо и детьми, и мы сели за обед. Сменяли друг друга бесчисленные блюда, мы с двух часов дня до шести вечера вели разговоры, обстановка, несмотря на несколько наигранную приподнятость, оставалась располагающей. Особенное радушие демонстрировала Лидия, встретившая меня как свою невестку, она весь день не отходила от меня, осыпала комплиментами моих дочек и радовалась, что скоро станет бабушкой.

Единственным, кто портил мне настроение, был Донато. Увидев его снова, двадцать лет спустя, я испытала потрясение. На нем был темно-синий халат и коричневые тапки. Он как будто стал ниже ростом и раздался вширь, то и дело всплескивал руками, от старости покрывшимися темными пятнами, под ногтями густо чернела грязь. Лицо у него расплылось, глаза помутнели. Редкие длинные волосы, зачесанные наперед, чтобы прикрыть лысину, были выкрашены в странный красноватый цвет, а когда он улыбался, было видно, что у него не хватает половины зубов. Он, как и раньше, строил из себя многоопытного эксперта по всем вопросам, но при этом пялился на мою грудь и делал пошлые намеки. Потом вдруг начал сокрушаться, что все в мире встало с ног на голову, десять заповедей забыты, женщины не блюдут себя и повсюду сплошной бордель. Дети зашикали на него, и он замолк. После обеда он отвел в сторону Альфонсо – изящного и красивого, как Лила, если не лучше, – и принялся что-то втолковывать ему, найдя наконец хоть одного слушателя. Я смотрела на этого старика и не могла поверить, что тогда, девчонкой, на пляже Маронти, я отдалась ему, что это правда было в моей жизни. Лысый, неопрятный, с сальными глазками – неужели это тот самый мужчина, а рядом с ним – мой бывший сосед по парте, больше похожий на женщину – прямо молоденькая девушка в мужском костюме. Неужели и я стала совсем другой, не той, какой была на Искье? Что за времена настали теперь? Что за время было тогда?

Вдруг Донато окликнул меня: «Лену». Альфонсо тоже махнул мне, приглашая подойти. Я пересилила себя и приблизилась к ним. Донато начал расхваливать меня в чудовищно высокопарных выражениях: «Великая женщина! Умница, отличница, писательница, которой нет равных в целом мире. Я горжусь, что познакомился с ней, когда она была еще девочкой, на Искье, что она отдыхала вместе с нами, что открыла для себя мир литературы, соприкоснувшись с моими скромными стихами. Ты ведь перед сном читала мою книгу, помнишь, Лену?»

Он смотрел на меня с робкой мольбой и просил подтвердить свою исключительную роль в моей литературной судьбе. «Да, – сказала я, – все так. Я девчонкой поверить не могла, что лично знакома с человеком, опубликовавшим настоящую книгу стихов и печатавшим статьи в газетах». Я поблагодарила его за рецензию на мою первую книгу, которую он написал лет двенадцать назад, – дескать, она принесла мне несомненную пользу. Донато от радости раскраснелся, начал вспоминать былые заслуги и жаловаться, что всякие молодые посредственности из зависти не оценили по заслугам его творчество. Нино не выдержал, грубо осадил отца и увел меня к матери.

На обратном пути он набросился на меня: «Отец становится невыносимым, ты же знаешь, что это за тип, зачем ты ему потакаешь?» Я кивнула, а сама покосилась на него краешком глаза. Неужели и Нино скоро облысеет, растолстеет и будет от зависти поносить тех, кто добился больших, чем он, успехов? «Зато сейчас он прекрасен! Нечего об этом думать», – успокаивала я себя, пока Нино рассуждал об отце: никак не уймется, а с возрастом делается только хуже.

Вскоре родила сестра: роды были долгие, мучительные. Мальчика назвали Сильвио, в честь отца Марчелло. Нашей матери все еще нездоровилось, поэтому помогать Элизе отправилась я. Она была бледная от изнеможения и ужаса перед младенцем. Когда ей показали сына, отмытого от крови, ей показалось, что его маленькое тельце бьется в агонии, и ничего, кроме отвращения, она не испытала. Между тем Сильвио был живее некуда: размахивал во все стороны ручками, сжатыми в кулачки. Она не знала, как брать его на руки, как купать, как обрабатывать пупочную ранку, как стричь ему ноготки. Но особенно противно ей было оттого, что он мальчик. Я пыталась учить ее, но выходило плохо. Марчелло, который обычно вел себя довольно грубо, при мне вдруг оробел, хотя за этой робостью проглядывала неприязнь, как будто мое присутствие в их доме усложняло ему жизнь. Элиза вместо благодарности принимала в штыки все, что я ей говорила, и моя помощь ее только раздражала. Каждый день я говорила себе: хватит с меня, завтра не пойду, у меня своих дел по горло. Но все равно продолжала ходить к ним, пока обстоятельства не решили все за меня. Печальные обстоятельства. Как-то утром – помню, это было спустя несколько дней после взрыва на вокзале в Болонье, стояла ужасная жара, квартал был покрыт раскаленной пылью – я как раз была у сестры, когда позвонил Пеппе: мать упала в обморок прямо в ванной. Я побежала к ней: она лежала в холодном поту, и ее трясло от нестерпимой боли в животе. Я наконец убедила ее пойти к врачу. После обследования у нее диагностировали страшную болезнь – так в квартале называли рак; этой расплывчатой формулировкой пользовались и врачи, да и я ее мигом освоила. Врачи подтвердили: болезнь не просто страшная, но и неизлечимая.

Отца эта новость подкосила мгновенно: он не смог справиться с собой и впал в депрессию. Братья какое-то время с растерянным видом побродили вокруг матери, проявляя о ней заботу, а потом опять стали днями и ночами пропадать на работе, впрочем оставляя деньги, необходимые на лекарства и врачей. Сестра сидела дома, напуганная, растрепанная, в ночной рубашке, всегда наготове заткнуть соском рот Сильвио, как только он начнет плакать. Так, на четвертом месяце беременности, я осталась с болезнью матери один на один.

Я не жаловалась. Мать мучила меня, но мне все равно хотелось показать ей, как я ее люблю. Я подключила Нино и Пьетро к поиску лучших врачей, ходила к ним с матерью, сидела с ней в больнице, когда ей делали операцию, после выписки привезла домой и ухаживала за ней.