Я слушала ее, и мне казалось, что если я для нее чего-то и стою, то только потому, что знаюсь с новой властительницей квартала. Она сказала, что моя дружба с Лилой – дружба полезная, и я должна держаться за нее, что бы ни случилось. «Сделай мне одолжение, – попросила она наконец, – поговори с ней и с Энцо, пусть заберут твоих братьев с дурной дорожки, пристроят к себе на работу».

Я улыбнулась и заправила ей выбившуюся прядь седых волос. Она корила себя, что не заботилась о других детях, а сама, сгорбившись, обвивая дрожащими руками с побелевшими ногтями мою руку, просила за них. Она хотела вырвать их у Солара и отдать Лиле. Она хотела исправить ошибку, которую допустила, разрываясь между желанием сделать как лучше и насолить всем побольше. Лила была для нее воплощением желания сделать как лучше.

– Мама, – сказала я, – я сделаю все, что захочешь, вот только Пеппе и Джанни не пойдут к Лиле, даже если она их и возьмет (хотя, скорее всего, не возьмет; там ведь надо учиться). Ну не станут они работать на нее за гроши, у Солара они больше получают.

Мать расстроенно кивнула:

– Наверное, только ты все равно попроси. Тебя так долго не было, ты мало что знаешь, а мы-то видели, как Лила обуздала Микеле. Теперь она еще и забеременела: вот увидишь, она еще сильнее станет. Стоит ей только захотеть – обоим Солара ноги переломает.

Месяцы беременности, несмотря на все заботы, для меня летели быстро, а для Лилы еле ползли. Мы часто замечали, что время в ожидании идет для нас по-разному: я говорила, что уже на четвертом месяце, а она – что еще только на четвертом. Цвет лица у нее стал здоровее, черты лица округлились. Но все равно было очевидно, что мы с ней по-разному реагируем на беременность: мой организм увлеченно участвовал в процессе, ее – недовольно пытался смириться.

Как-то в воскресенье мы с Лилой и девочками гуляли по Толедо и наткнулись на Джильолу. Встреча имела огромное значение: она окончательно убедила меня, что Лила приложила руку к сумасшествию Микеле Солары. Джильола была густо накрашена, но одета неряшливо и растрепана. Она шла выпятив грудь и вихляя задницей, которая стала у нее еще больше. Она очень нам обрадовалась и не собиралась быстро отпускать. Выразив восхищение моими дочками, она потащила нас в «Гамбринус», заказала кучу еды и жадно набросилась на все подряд – закуски вперемешку с десертами. О моих дочках она тут же забыла, как, впрочем, и они о ней: когда она во весь голос начала перечислять обиды, которые ей пришлось снести от Микеле, девочкам стало скучно, и они отправились исследовать кафе.

Джильола никак не могла смириться с тем, как он с ней обошелся. «Он настоящее животное!» – жаловалась она. Доходило до того, что он орал: «Хватит грозить попусту, иди и убей себя, давай, прыгай с балкона, сдохни уже, наконец!» – а потом заставлял ее делать вид, что у них все в порядке, швыряя ей сотни тысяч лир, будто деньгами можно наполнить не только карманы, но и душу. Она была в бешенстве и вместе с тем в отчаянии. Обращалась она исключительно ко мне, ведь меня долго не было, и я все пропустила. Рассказывала, как муж пинками выставил ее из дома в Позиллипо, отправил с двумя детьми ютиться в двух тесных темных комнатушках в квартале. Она призывала на голову Микеле самые страшные болезни и мучительную смерть, но теперь сменила слушателя и говорила, глядя на Лилу, словно призывала ее в сообщницы и умоляла воплотить в жизнь ее проклятия. «Правильно ты сделала, что стребовала столько себе на зарплату, а потом ушла. А если еще и надула его по деньгам – и того лучше! Слава богу, хоть ты знаешь, как себя с такими мразями вести, попей из него кровушки побольше! Он твоего ухода не пережил, никак не может смириться, что тебе без него только лучше! Ну какая же ты молодец, просто молодец, еще немножко – и он окончательно от тебя сбрендит, вот и доведи его, чтоб сдох поскорей, черт бы его побрал!»

Тут она вдруг вспомнила, что мы обе беременны, и попросила потрогать животы. Мне она положила свою широкую руку почти на лобок, спросила, какой месяц, я ответила, что четвертый. «Ничего себе! Уже на четвертом месяце!» А Лиле с неожиданной неприязнью сообщила: «Есть женщины, которые никак не могут разродиться, хотят, чтоб ребенок вечно в животе сидел. Вот ты из таких». Ей было бесполезно объяснять, что срок у нас одинаковый, что нам обеим по подсчетам рожать в январе. Она на это только тряхнула головой и сказала Лиле: «Да я вообще думала, что ты уже родила, представляешь? – и с неожиданным страданием в голосе прибавила: – Пусть Микеле подольше посмотрит на тебя с животом, помучается, побеси его как следует, ты умеешь, прямо в рожу ему свой живот сунь, пусть со злости лопнет». После этого она объявила, что у нее дела и ей надо срочно бежать, что не помешало ей еще раза два или три повторить, что нам надо непременно видеться чаще («Снова будем держаться друг за друга, как в детстве, думать только о себе, и никакие придурки нам будут не страшны! Помните, как было здорово?!»). Девочки играли на улице, им она даже рукой не помахала на прощание, зато успела отпустить пару сальных шуточек официанту.

– Вот чокнутая! – воскликнула Лила. – Что с моим животом не так?

– Да нет, все так.

– А со мной?

– И с тобой. Не бери в голову.

И правда, ничего особенного с Лилой не происходило, точнее – ничего нового. Она была все той же неугомонной девчонкой, обладавшей невероятной силой притяжения, которая и делала ее особенной. Все, что с ней происходило, как хорошее, так и плохое (как она переносила беременность, что сотворила с Микеле, как подчинила себе целый квартал), было более насыщенным, чем то, что происходило с остальными, поэтому и время ее – казалось – текло медленнее. Из-за болезни матери я то и дело бывала в квартале, и виделись мы все чаще. Но теперь все изменилось: то ли в силу своей известности, то ли из-за свалившихся на меня бед я чувствовала себя взрослее Лилы и была готова снова впустить ее в свою жизнь, больше не боясь ее колдовских чар.

Те несколько месяцев я только и делала, что носилась по городу, но, как ни странно, ощущала необъяснимую легкость, даже когда приходилось тащить мать в клинику на другой конец Неаполя. Девочек я иногда оставляла с Кармен, а пару раз даже просила посидеть с ними Альфонсо: он то и дело звонил мне, предлагая свою помощь. И все же больше всех я доверяла Лиле, да и Деде с Эльзой охотнее всего ездили к ней, хотя она была замотана работой и тяжело переносила беременность. Разница между ее и моим животом делалась все заметней. Мой был большой, широкий, по бокам выступал чуть ли не сильнее, чем вперед, а ее животик, маленький, как мячик, был зажат между узкими бедрами и глядел строго вперед.

Как только я сообщила Нино, что беременна, он отвел меня к жене своего коллеги – врачу-гинекологу. Она мне очень понравилась (как профессионализмом, так и доброжелательностью – флорентийские грубияны ей в подметки не годились), я с восторгом рассказывала о ней Лиле и даже уговорила ее записаться к ней на прием. С тех пор мы всегда ходили на консультацию вдвоем и даже в кабинете появлялись вместе: пока доктор осматривала меня, Лила молча сидела в углу, а когда наступала ее очередь, я держала ее за руку: она все так же боялась врачей. Но самым приятным было время ожидания своей очереди. Я ненадолго выбрасывала из головы несчастье с матерью, и мы с Лилой снова становились девчонками. Нам нравилось садиться друг напротив друга: я блондинка – она брюнетка, я спокойная – она вся на нервах, я милая – она злюка. Такие разные и такие близкие, мы держались поодаль от других беременных, наблюдали за ними, смеялись.