— Эй, тошнотики, место!

Из-за стола никто не встал, все лихорадочно жевали, не реагируя на внешние раздражители. Полторацкий стал расшвыривать едоков.

— Уродцы, запомните расклад! По эту сторону стола сидят двое — я и вот этот бравый сержант. По ту сторону — трое, чтобы не толкаться. Остальные стоят. И еще — отныне хавку делю я. Если кто-нибудь до меня притронется к еде грязными лапами — прибью на месте!

Полторацкий принялся за пищу.

— А почему каша холодная? И кофе тоже? Выводной, я тебя, сука, спрашиваю!

— Чего дают, того приносим!

Полторацкий схватил выводного за воротник полушубка, рывком нагнул в себе.

— Слушай, погань, и запоминай, а потом передашь другим сменам: пока я здесь, пищу приносить горячей! Кроме того, для меня дополнительно буханку хлеба, сахар и масло! А если вы, чмыри, слушаться не будете, то я отсюда выйду (а я совсем скоро выйду) и всю вашу роту охраны передушу голыми руками! Всех до одного заколбасю, причем начну с тебя!

Для большей убедительности Полторацкий несколько раз брякнул выводного лбом об угол стола.

— Не дай бог, обед будет холодным! А застучишь — так лучше тебе вообще не жить!

После завтрака губарей увели на работу. Полторацкий объяснил выводному, что арестованных сержантов общая работа не касается. Выводной не возражал.

До обеда Игорю пришлось экстренно решать одну деликатную проблему. Для полноты картины вернемся немного назад. Сразу же после приезда в Кирк-Ярве у Игоря началось нечто похожее на недержание мочи. Гоша был вынужден мочиться с интервалом полтора-два часа, причем желание опорожниться возникало как-то сразу, и терпеть не было никакой возможности. Продержаться можно было максимум минуту. Ночью было еще хуже — приходилось вскакивать и бросаться в туалет бегом. «Хоть струбцину на член надевай!» — мрачно шутил Полторацкий, хотя на самом деле ему было совсем не до шуток. Путем осторожных расспросов Игорь установил, что со всеми вновь прибывшими в Кирк-Ярве происходит то же самое — организм реагирует на холод, ветер, стопроцентную влажность и прочие заполярные прелести.

Со временем ситуация стала входить в норму, Гоша мог уже приличное время сдерживаться, но частая периодичность опорожнений по-прежнему внушала опасения. Впрочем, эта тревога потом рассеялась — оказалось, что все аборигены ходят «по-маленькому» в среднем примерно раз в два часа, и считают это нормальным. Игорь успокоился, тем более что на половую функцию, как выяснилось, это не повлияло. В привычку Полторацкого теперь вошло при любом удобном случае идти в туалет. Но вот что делать на губе, сидя в закрытой камере, если выводной увел зэков на работу, а ключи есть только у него? Гоша не на шутку встревожился. До обеда было еще далеко, а терпеть становилось все труднее и труднее. Спросить Аблекимова Гоша стеснялся. Это был не комплекс, а нежелание проявлять слабость. Ситуация становилась отчаянной. Мочевой пузырь неудержимо распирало содержимое. Гоша напрягся так, что на лбу выступили капли пота. Что делать?

И тут пришло спасение. Аблекимов откинул нары, расстегнул ширинку… и преспокойно помочился в трубу, служившую опорой для нар. Через трубу моча бесследно ушла в бетонную подушку камеры. Полторацкий с величайшим облегчением последовал примеру Аблекимова. Острейшая проблема была успешно решена. Отныне Гоша вызывал выводного лишь для того, чтобы покачать права.

Обед принесли горячим. Кроме того, Игорю доставили дополнительную буханку хлеба, половину которой он милостиво отдал другим губарям. В полседьмого сменился караул. Губарей выстроили в коридорчике, обыскали, заставили снять левый сапог. Ничего предосудительного (режущего, колющего, съестного, курительного, зажигательного) не нашли. Заступивший наряд оказался для двух заключенных сержантов не чужим. Разводящим был сержант Бабин, ближайший земляк Аблекимова, а выводным — ефрейтор Имезошвили, бугор роты охраны, знакомый Полторацкого. В камере у арестантов появились курево и еда. Когда комендант гарнизона Сташевич отрубил отопление, зеки взяли себе по две шинели. Курили они в открытую, несмотря на то, что, учуяв запах дыма, Кичкайло или Сташевич спокойно могли выписать «доппаек» от трёх до пяти суток. Между тем, все обошлось. Наоборот, срок Полторацкому чуть было не сократили.

Через двое суток после Игориного ареста на губу явился Кобыхнов с устным распоряжением Рудыка немедленно освободить Полторацкого «ввиду важности и необходимости его пребывания в ТЭЧ». Сташевич вызвал Гошу.

— Собирайся, пойдешь в казарму.

— У меня срок кончается только через сутки.

— Твой командир приказывает тебя отпустить.

— Что за ерунда — сначала сажает, потом досрочно отпускает. А где принципиальная позиция? Не пойду я!

— Как не пойдешь?

— А так! В записке об аресте сказано — трое суток, значит, буду сидеть трое суток. Я законопослушен.

— Ты гляди! В первый раз вижу, чтобы солдат с губы уходить отказывался! Ну, хотишь как хотишь. Досиживай.

Удивленному Кобыхнову Гоша пафосно заявил:

— Так и передай всем: Полторацкий будет честно мотать отмеренный ему срок!

Через час на губу пришел лично замполит Нечипоренков.

— Ты чего это, Полторацкий? Собирайся и пошли!

Гоша интенсивно замотал головой.

— Полторацкий, хватит дурку валять! Встать! Одеться! Я приказываю!

— Не кричите, товарищ капитан. Здесь приказывает майор Сташевич.

— Товарищ майор, прикажите!

— Полторацкий, не дури, выходи из камеры, — произнес майор не совсем уверенно (душа его протестовала против досрочного освобождения).

— Я не могу, не имею морального права! Почему все должны сидеть полный срок, а я нет? Нечестно это, и несправедливо! Что за привилегии? В армии все равны! А вы товарищ майор, не вписывайтесь, у вас документ, где написано «трое суток», и все тут!

Замполит негромко выругался и вышел из камеры. Сташевич задержался на пороге.

— Молодец, Полторацкий, правильно мыслишь! Сначала сажают, потом обратно. Мать их за ногу!

Еще через сутки Полторацкий законно освободился и в сопровождении Кобыхнова (без сержанта с губы не отпускали) вернулся в расположение ТЭЧ. В казарменных помещениях царил образцовый бардак.

Через несколько дней после Гошиного освобождения с гауптвахты состоялось экстренное построение полка. Варфоломеев, непривычно волнуясь, довел до сведения личного состава следующее. Ночью в помещении гарнизонного караула рядовой Девятов из автомата в упор расстрелял спящих Имезошвили, Бабина и еще двоих караульных из отдыхающей смены. Девятов прострочил их несколькими длинными очередями, потом захотел застрелиться сам, но вбежавшие начкар и караульные бодрствующей смены разоружили убийцу. Девятов бился в истерике, его отвезли в санчасть.