Дома, конечно, начал ключи проверять. И вижу вот какой парадокс: ключи совсем не подходят! Причем не то чтобы один какой-нибудь, а все не влазят. Такой нетипичный случай.

Я, натурально, обиделся. Все-таки не коммунистический режим, чтобы ключи в замки не влазили. Все-таки пятый год, не говоря худого слова, к рынку переходим. Эдак по «полштуки» за железку — все деньги кончатся. И после обеда пошел снова в «Металлоремонт» с мыслью, значит, начистить кому следует рыло.

И вижу: у двери ларька топчется довольно бодрый субъект в ватничке — не тот, что с утра, но тоже очень отзывчивый мужчина. Он, как возле своей личности меня обнаружил, сразу улыбнулся и говорит: «Я, — говорит, — вижу, милый вы мой человек, что у вас есть ко мне дело, так вы, пожалуйста, не стесняйтесь, выкладывайте все начистоту!»

Я говорю: мне скрывать нечего! И все ему в подробных красках рассказал. Мастер рассмеялся на мой рассказ довольно добродушно и говорит: это сменщик! Он при коммунистическом режиме рос, и у него руки несколько косо приставлены, а вообще человек он хороший, вы уж не обижайтесь на него, пожалуйста. Не огорчайте мою ранимую душу.

Я говорю: мне обижаться без пользы, мне ключи нужны. Он мне на это отвечает: ключи ваши я сделаю, конечно, бесплатно. Открывает дверь и рукой эдак дружелюбно делает и говорит: входите, а то еще отморозите чего-нибудь по случаю.

И вот влажу я в его ларек целиком — а там неприхотливая такая, но в общем приспособленная для жизни обстановочка: точила всякие, напильники, а по стенкам календари с голыми мамзелями для уюта. И от электроприбора тепло, братцы мои, как в бане!

Меня, натурально, от всего этого сразу разморило, а мастер говорит: да что же вы стоите посредине помещения, голубчик, садитесь на мягкий стул! А я, говорит, тем временем совершенно бесплатно исправлю ошибку моего сменщика и сделаю вам хорошие дубликаты, чтобы вы больше никогда не мерзли!

От такого внимания к себе я, конечно, теряю дар русской речи. А мастер скромно надевает свой синий трудящийся халат и начинает эдак нежно вжикать своим инструментом по моим железкам.

Сейчас, говорит, я вас обслужу, можно сказать, как человека. А на сменщика, говорит, не обижайтесь! И слово за слово, заводит тонкий разговор. Дескать, еще Чаадаев предупреждал насчет ключей, что с первого раза не сделают, потому что не Европа. Вжик. И Елена Блавацкая, говорит, предупреждала. Вжик-вжик. И Рерих. И через полчаса такого разговора я, братцы мои, немею окончательно, чувствуя полную свою интеллигентскую несостоятельность рядом с познаниями этого трудящегося с его простым инструментом. И начинаю потихоньку думать про себя, что, раз такое дело, надо все-таки доплатить, а то получается нехорошо. Блавацкой не читал, а приперся, как дурак, со своими железками к просвещенному человеку. И поддержать культурный разговор нечем — сиди да разевай рот, будто окунь какой-нибудь.

А мастер тем временем открывает уже совершенно небывалые горизонты образования и при этом не торопясь, с большим гражданским достоинством, вжикает по моей железке инструментом. И в процессе его речи за окошком становится темно, потому что зима.

А мне еще до дому пехать.

А перебивать неловко. Все-таки культурные люди…

И вот, можете себе представить, спрашивает он меня, что я, например, думаю насчет воззрений философа Федорова о спасении мира через воскрешение умерших родителей, — а я, братцы мои, сижу уже буквально весь потный и думаю исключительно насчет того, чтобы самому из ларька живым вылезти.

И когда он наконец протягивает мне ключи, я просто чуть не плачу. Спасибо вам, говорю, огромное. Ну что вы, отвечает, это вы как клиент извините нас за причиненное беспокойство. И виновато наклоняет свою умную голову и ногой шаркает со страшной интеллигентностью. Я спрашиваю: может быть, возьмете немного денег? Тут он даже руками на меня замахал.

Тогда я говорю ему: можно ли для интересу узнать, как вас зовут? Он весь запунцовел и отвечает: Степан. Я говорю: вот за такими, как вы, Степан, будущее нашей многострадальной страны. Он скромно эдак потупился и тихо отвечает: я знаю.

Я тогда на всякий случай спрашиваю еще раз: может, все-таки возьмете денег, Степан? Тут он совсем уж сильно потупился и говорит: ну хорошо. Я возьму ваши деньги, чтобы вас не обидеть… Строго по прейскуранту. По семьсот за железку.

Я, конечно, удивился. Как, говорю, семьсот? Утром было пятьсот! Он говорит: так то ж утром… И довольно тяжело вздыхает, явно горюя о трудностях на пути реформ.

Я отдал ему деньги и, ласково попрощавшись за руку, заторопился домой.

Я шел, размышляя о высоких свойствах человеческой души. О том, какие образованные люди трудятся у нас теперь в неприметных ларьках у метро, своим примером создавая новые, культурные отношения между клиентом и работником сервиса…

Вот только дверь опять не открывалась. То есть буквально ни одним ключом, даже соседским. Я думаю, этот Степан ненароком перепилил его, когда про Рериха рассказывал.

Ну, Рерих Рерихом, а сосед мне потом по рылу съездил два раза при свидетелях.

Вы, конечно, спросите, граждане, в чем мораль данного произведения? Против чего направлено жало этой художественной сатиры?

Жало, положим, направлено против темноты и бескультурья. А мораль такая, что народ стал гораздо грамотнее. Не то что при коммунистах. При коммунистах небось ему, Степану этому, выдали бы по фунту перцу и за Рериха, и за Блавацкую… За воскрешение мертвых, допустим, вообще бы из Москвы уехал к чертям собачьим.

А теперь — философствуй совершенно свободно!

И очень даже просто.

Предрассудок[27]

Ляпнул какой-то древний итальянец: мол, о мертвых либо хорошо, либо ничего…

Хоронили мы Колдомуева Степана Петровича. Все чин-чинарем — гроб, венок, вдова… Народ с гвоздиками подтягивается, некоторые уже тяпнули с утра по случаю. Погода отличная, работать все равно неохота — чего ж не похоронить человека?

Мы стоим, Колдомуев лежит, всем хорошо. Вдова сияет, как антрацит. Толик анекдот рассказал… Уже бы накрывать Колдомуева и вниз, чего ему тут зря лежать, он и когда живой был, анекдотов не понимал, — вдруг Шишкин возьми да брякни:

— Панихиду объявляю открытой.

Полжизни, собака, в профкоме провел, никак не отвыкнет.

Никто говорить-то не хотел, а тут неудобно. Вдова приосанилась, ждет; все напряглись. Тут бы Шишкину сказать для снятия напряжения, что, мол, пошутил, да не тут-то было!

— Слово, — говорит, — для прощания предоставляется другу покойного Муковозову Николай Иванычу.

Муковозов,