И уж совсем нехорошо было думать вот о чем. Уже в тот самый первый вечер, в том самом первом экстренном выпуске новостей шла речь о преступной группе, в которую входил (потому что не мог не входить, как не может лягушка не квакать) мой приятель; с тех пор и по телевизору, и по радио, и в самых разнообразных газетах и журналах вновь и вновь выступали эксперты, великолепно разбирающиеся в подобного рода проблемах. Упоминалась торговля «живым товаром» — поставка в Европу русских проституток — и товаром не то чтобы живым, но и не совсем мертвым — органами; и наркобизнес, и порнобизнес, и все что хочешь, и щупальца русской мафии, протянувшееся по всему миру… Один глистообразный журналист, особенно полно осведомленный в ходе российских дел, говорил о несомненной причастности Виктора к грозному мафиозному клану, именуемому длинным и сложным, страшным русским словом Organizatsyia. Вероятность того, что в члены преступной группировки, раскинувшей щупальца по всему миру, теперь могут записать и меня, казалась мне вполне высокой.

Захотелось пройтись, и я вышел на улицу. Становилось по-настоящему прохладно, временами задувал ветер, было сыро, дождь то прекращался, то заряжал снова, мелкий, туманообразный, сероватый, скучный, как может быть скучен только вот такой вечерний, осенний фламандский дождь. Зашел в магазин, купил газету. На площади перед магазином на моих глазах вдруг столкнулись две машины; девушка, сидевшая за рулем одной из них, так и осталась на своем сиденье, плакала, закрывая лицо руками, в то время как водитель другой машины, лысоватый молодой мужчина, звонил по мобильному телефону, вызывал полицию, кричал, обращаясь к сидевшей в машине девушке.

Авария была небольшая, никто не пострадал, смотреть было решительно не на что, несколько прохожих, задержавшихся было на тротуарах, разошлись.

Шел домой и я, сунув замерзшие руки в карманы, зажав газету под мышкой. Думал я о том, что положение на самом деле довольно простое; возможностей насчитывается всего-навсего две: либо он — убийца, либо нет. Если он убийца, то вполне заслуживает того, что с ним происходит. Если нет — он больной, бессмысленно страдающий человек.

Я остановился, пропуская машину, въезжавшую с проезжей части на тротуар, а с него по крутому каменному спуску — в подземный гараж кирпичной виллы, огороженной каменной кладки невысоким заборчиком, а за ним — живой изгородью, состоящей из тугого переплетения черных стволов и ветвей кустарника, стоявшего без единого листика.

Машина в гараж не въехала, остановилась на спуске, хлопнула одна дверца, за ней — другая, послышались детские голоса, частый и гулкий в вечерней тишине топот детских ног; ребенок, девочка, выбежала на тротуар, за ней последовал ребенок помладше, они сделали по тротуару кружок, крича, смеясь, прыгая, размахивая руками, вбежали в ворота, снова показались на тротуаре, держась за руки и хохоча, послышался недовольный женский голос: «Дети, домой, я жду, Анна, сейчас закрою дверь, бегом!» — «Сейчас, сейчас!» — кричала в ответ старшая девочка, по-прежнему прыгая по тротуару не то с братиком, не то с сестричкой.

Я прошел мимо их машины, мимо ворот, в которые она въехала и из которых выбежали на тротуар дети, мимо каменного забора вокруг виллы, поравнялся с соседним домом, миновал и его — детские голоса стихли за моей спиной, — ступил с узкого тротуара на вечнозеленую траву размокшего газона, пропуская двух пожилых велосипедистов, освещавших дорогу тусклыми велосипедными фарами, снова вернулся на тротуар.

3

Не могу сказать, на кого я больше злился, подходя к зданию суда — без преувеличения одному из самых тяжелых, мрачных зданий этого города: на Виктора или на самого себя. В конце концов, он меня ни о чем не просил, так что поступок мой был вполне доброволен, по крайней мере внешне…

Вот я пересек на красный свет проспект, пошел по тротуару, уложенному небольшими плитами, зеленоватыми от распространенной в этих краях особого вида плесени, приблизился к входу в суд, к его широкой лестнице с высокими, местами стертыми до покатости каменными ступенями. Вот, поднявшись по ступеням, открыл одну дверь, следом за ней — вторую, вошел в сумрачный зал, сделал несколько шагов, остановился у подножия совершенно сумасшедшей чугунной статуи, изображающей безрукого бегущего человека с дырами в полом металлическом теле. Надпись на табличке гласила: «Несправедливость». Движение безрукого было обращено к двери, через которую я только что вошел в зал: чугунная Несправедливость как бы со всех ног бежала из здания суда… Если даже Несправедливости здесь не по себе, каково приходится простым, неметаллическим, гораздо менее прочным людям, подобным мне?

Обогнув скульптуру, направился к стеклянной будочке, к сидящему в ней человеку, которому можно было задавать вопросы. Пожилой адвокат, одиноко сидевший на лавке за столиком, рассеянно провожал меня взглядом. Служитель за стеклом отложил журнал и без улыбки стал смотреть на меня. Журнал был на английском языке. Он долго не понимал, чего я ищу, а искал я неприятностей.

— Не знаю, — сказал он недовольно, проникнув в суть моего вопроса. — Вам сейчас надо?

— Да. Хотелось бы сейчас.

— Подождите, — произнес он, поднимаясь со стула. — Пойду узнаю. Ведь их здесь может просто не быть.

Адвокат смотрел на меня со своей лавки; поймав мой взгляд, интеллигентно потупился. Слышал, интересуется. Любопытный случай: член Organizatsyia явился освобождать своего боевого камрада. Поразительный пример самопожертвования. Или идиотизма.

Услыхав за спиной шаги, я оглянулся.

— Добрый день, — быстро произнес человек в костюме, стремительным шагом подходя ко мне со стороны лестницы. Он взглянул мимо меня в направлении будки, в которую уже вернулся мой недавний собеседник, любитель англоязычных журналов; будочник кивал, указывая на меня. Попался, который кусался.

— Поднимемся? не то спросил, не то приказал он. Впрочем, вполне любезно.

И двинулся вперед.

Бывают на свете лифты, которые летят в своих шахтах подобно мысли, то есть очень быстро. Так, что становится тяжело в животе и нехорошо на душе, и сами собой приходят на память истории о сорвавшихся с тросов кабинах, о десяти неудачливых лифтовых путешественниках, которых пришлось соскребать с днища скоростного филиппинского лифта, упавшего с тридцать седьмого этажа, чайными ложками, и об иных подобных печальных происшествиях.

Наш лифт был совсем другой породы, неторопливый, солидный и основательный. Нажав на клавишу вызова, пассажир долго ждал его прибытия. Я не слышал, как лифт подошел к нашему этажу, так что раскрылись его дверцы внезапно, словно он все это время стоял перед нами, только сомневался, стоит ли принимать нас в свои