Стендап — это то, чем я больше всего люблю заниматься. Ну, это вранье. Я люблю, когда у меня оргазм, люблю смотреть хорошее кино или читать хорошие книги. Люблю есть пасту и пить вино. Наверное, это то, что я больше всего люблю. Но после них. Ой, стойте, спать, я люблю спать — и люблю яхты. Люблю играть в волейбол с сестрой, люблю ходить на концерты групп и музыкантов, которых как раз в это время сильнее всего люблю. Вот что я больше всего люблю. Но, если без шуток, хотя я не шучу, стендап для меня — это такая огромная радость. Особенно сейчас, потому что, хотя сам ты становишься все лучше и лучше, ощущение не меняется. По крайней мере, я так чувствую.

Ты стоишь на сцене, в свете софитов. Рассказываешь что-то, что тебе кажется смешным или важным (или и тем, и другим) — и тебе отвечают смехом, аплодисментами, признательностью и согласием; это чувство не описать. Я живой человек, я хочу, чтобы меня любили, и иногда вечерами я хочу просто сидеть и смотреть кино с семьей или со своим парнем. Но чаще всего за последние тринадцать лет вечерами я хочу на сцену.

Первый официальный ангажемент я получила в пять лет. Играла Гретль в «Звуках музыки». Но выступала я и раньше — с тех пор, как начала говорить. Кровать в моей комнате, когда я была совсем маленькой, стояла на подиуме в нише, в стене. Ниша закрывалась занавесками, чтобы получилось уютное местечко для сна, но я стаскивала матрас, чтобы вместо этого устроить на подиуме сцену. Я собирала всех родных, кого могла найти, появлялась из-за занавесок и выступала перед ними на своей маленькой сцене. Выступления состояли в основном из утомительных путаных рассказов о кроликах, кошечках или червячках. Родные притворялись, что им интересно — хотя, скорее всего, мечтали, чтобы на дом упал метеорит.

Я всегда хотела выступать. Папа все снимал на камеру, и меня это всегда раздражало — даже когда я была совсем малышкой. Я прерывала выступление и просила его убрать камеру. У нас есть запись того, как я устраиваю истерику из-за того, что он не подчиняется моим требованиям прекратить съемку. Вы, наверное, думали, что мне нравится, когда меня снимают, но для меня дело всегда было в публике, в живом выступлении. Даже когда мне было три.

В первый раз я вышла на сцену со стендапом, приняв решение в последнюю минуту. Мне было двадцать три, я два года как окончила колледж. Женщина-комик лет сорока пяти в группе импровизации, где я занималась, долгое время выступала со стендапом. Она была кем-то вроде Вуди Аллена женского пола, разве что не женилась ни на ком, кто когда-то был ее дочкой. Как-то вечером я пошла на ее выступление и, как все фрики, которые приходят в клубы комедии, решила: я тоже так могу.

Вскоре после той судьбоносной ночи я открыла для себя камеди-клуб «Готэм». Он в то время находился на Двадцать Второй, мест в нем было где-то сто пятьдесят. Я туда зашла и выяснила, что если приведу четверых зрителей (тех, кто заплатит за вход и купит что-нибудь выпить), то смогу в тот вечер выступить. Не помню, кем были те четыре везунчика. Одна точно была мама, а еще моя подруга Эйлин, джазовая ударница, но остальных не помню. У меня была пара часов до выхода на сцену, за которые я ударными темпами сколотила шестиминутное выступление. Шоу начиналось в пять вечера во вторник. Снаружи еще не стемнело. Самое время для комедии. В зале было человек двадцать пять. У меня, к несчастью, есть запись всего этого мероприятия. Волосы у меня буйно вьются, а хуже моего наряда — только мои шутки. На мне была какая-то мормонского вида кофточка на пуговках — белая, с коротким рукавом — и джинсы, которые подошли бы изначальному Джареду из «Метро», а разглагольствовала я о надписях в небе:

— Это так раздражает. Они вечно рассеиваются, их не прочитаешь толком. Если бы парень вот так сделал мне предложение, я бы сказала: неееееееет.

А потом я добавила:

— Так что сделайте мне одолжение этим летом, все на уровне глаз!

Такое остроумное завершение. «Все на уровне глаз». Буэ.

Блевать тянет, когда думаю, как ужасно я выступила. Но я не нервничала. Я играла в театре с пяти, так что страха сцены у меня не было. Я держалась очень уверенно для новичка без единой оригинальной мысли и совсем без чувства момента. Кто-то даже смеялся. Смеялись, потому что я была молода и полна надежд, и людям передавалась моя энергия и энтузиазм. Смеялись из вежливости. Но важно было лишь одно: смеялись. Я прошла. Кто-то из настоящих тамошних комиков меня похвалил. Говорили, что надо поработать, что я могу лучше. Может, хотели со мной переспать. Хотя — стойте, я вспомнила, как была одета… Нет, не хотели.

С тех пор я выступала пару раз в месяц. Всегда «на приводах» — то есть нужно было привести человек восемь — двенадцать, чтобы сидели в зале и покупали напитки, в обмен на шесть минут на сцене. Рэкет, конечно, но все получают, что хотят. Все, кроме зрителей. Я обычно полагалась на родных и друзей с Лонг-Айленда, и на тех, с кем вместе работала официанткой, чтобы заполнить свою часть зала. Ужасно, когда тебе все время что-то нужно от людей. Позже, перестав работать «на приводах», я тут же стерла из телефона около сотни номеров. Меня штырило от того, что мне больше никогда не придется писать эсэмэску: «ПРИВЕТ! ХОЧЕШЬ НА МОЕ ВЫСТУПЛЕНИЕ?» Как я уже говорила, я интроверт, и после выступления хотела бы просто пойти домой и обдумать, как все прошло, — но вместо этого приходилось идти в бар со всеми, кто пришел меня поддержать. Выступление и так отнимает много сил, но когда потом еще приходится типа «обслужить зал» — это слишком. Казалось, проще исполнить приват-танец злому дикобразу, чем стоять среди тех, с кем работаешь в ресторане, и выслушивать, что они думают про твои шутки.

В первый год, когда я стала выступать со стендапом, я перед шоу ходила по парковке у «Готэма». Ходила взад-вперед мимо парковщиков, повторяла текст в голове, как актеры проговаривают монологи: снова и снова, опять и опять. Потом, за несколько минут до выхода, у меня начинался понос. Каждый раз. Такой почти ритуал. Я впадала в панику, что меня объявят, пока я еще сижу и подтираюсь в холодном туалете, в одном шаге от своей жизни, но все всегда складывалось хорошо. Я как-то умудрялась каждый раз облегчиться, подтереться и смыть за собой, прежде чем меня вызовут на сцену. У меня даже было несколько секунд, чтобы сделать растяжку, как бегун на длинные дистанции, прежде чем выйти. И я всегда ее делала, пока не увидела, как кто-то боксирует с тенью перед выходом, и не подумала, что это такой отстой, и перестала растягиваться.

Сейчас я могу хоть спать без задних ног, хоть трепаться, а потом выйти на сцену. Но тогда это было — как ягненка в жертву принести; столько диких суеверий у меня образовалось. Самое странное — необходимость на себя посмотреть. В «Готэме» можно было за пятнадцать баксов купить кассету с записью своего выступления. У меня дома не было видеомагнитофона, поэтому я приносила кассету в магазин, название которого рифмуется со словом «покупай», и вставляла ее в их магнитофон, чтобы посмотреть номер и сделать заметки. Покупатели вокруг офигевали, не понимая, зачем девушка принесла в магазин кассету с записью себя и пишет об этом. А еще как-то раз кто-то решил, что я выступала в совсем малобюджетном шоу по телевизору и поймала трансляцию. Но я не могла позволить себе видеомагнитофон — много тратила на сценическое время и на оплату квартиры.