class="p1">Уезжали мы с пятилетним сыном и дочкой-подростком. Мне все говорили: на писании нужно поставить крест, тем более что в России у меня – к моему тогда уже «срединному» возрасту – не было опубликовано ни строчки. В Италии я преподавала русский язык и – все-таки продолжала писать, надеясь: когда-нибудь эти вещи будут востребованы. В Италии нет русскоязычных изданий, а в России в 1990-е авторов из-за границы, если это было не «литнаследие», не публиковали. Все изменилось для меня с переездом в Америку. Здесь есть русскоязычные общины, есть печатные издания. Да, им приходится нелегко, да, их немного, и все же… Первые мои рассказы появились в исчезнувшем ныне ежегодном альманахе Игоря Михалевича-Каплана «Побережье». Помню, как он позвонил в Солт Лейк Сити, куда мы поначалу приехали, представился, сказал: мои рассказы ему понравились, он их напечатает. Это было начало, и это было счастье. А в Россию – тоже в 2000-е годы – ворота для меня открыл еженедельник «1 сентября». Благодарна до сих пор этому изданию, основанному незабвенным Симоном Соловейчиком. В «толстом» журнале первым начал меня публиковать Борис Никольский, ныне покойный редактор питерской «Невы». Сохраняю дружбу с «Невой» по сию пору: ныне на посту главного Наталья Гранцева, с которой мы дружим через океан – «по переписке».

Вспоминаю наш путь как очень-очень тяжелый. Несколько раз казалось: не выдержу. Один такой период пришелся как раз на Солт Лейк Сити, мне там было как-то ужасно худо физически, но еще хуже – морально. Тогда дети еще не были самостоятельны – и надо было «жить и выполнять свои обязанности», как сказано в «Разгроме» у Фадеева. Но вот печататься я там начала, какой-то лучик блеснул, стало посветлее и повеселее…

ЕЦ Помню, как впервые всю ночь читал в «Знамени» и «Неве» ваши эмигрантские записки. Они притягивали и – не отпускали. Одновременно это было печальное чтение: понял, какими тяжкими – как и у всех нас – были ваши дороги. Позже появилась ваша замечательная повесть «Афинская школа» («Нева»,2014, № 2), также созданная на автобиографическом, эмигрантском, материале. Как переплавлялся в прозу ваш собственный опыт? Имела ли эта работа для вас и психотерапевтическое значение?

ИЧ Конечно, конечно, имела! Писание спасает. Фрейд прав, когда говорит о «сублимации». Ты передал бумаге свои мысли, состояния, коллизии собственной жизни – и есть ощущение, что найдется в этом поколении или в новом тот, кому это нужно, кто поймет и переживет как свое. С таким чувством пишу – прямо как Боратынский, мечтавший о «сношеньи» своей души с душой какого-нибудь современного ему или будущего читателя. Кстати, далеко не все мои вещи автобиографичны, у меня много исторических персонажей: Тургенев, Белинский, Некрасов, Авдотья Панаева… Но если через себя не пропустишь чужую жизнь, все будет мертво, вместо героев – манекены. А те вещи, что вы назвали, они так и задумывались как автобиографические. Из очерков, опубликованных в двух журналах, сложилась книга «От Анконы до Бостона: мои уроки». Две ее части называются: «Мои итальянские ученики» и «Мои американские ученики». А в промежутках уместилась и моя собственная жизнь. Нечто похожее в «Афинской школе», только более объемное. Жизнь ведь она и есть школа, в ней ты и учитель, и ученик. В трех главах этой повести я попыталась рассказать о тех людях, которые для меня важны и дороги, – это и Юлия Добровольская, и Наум Коржавин, и Валентина Синкевич, хотя их имена в тексте не называю; говорю и о своих учениках – итальянцах и американцах, даже описываю уроки… Одна читательница сказала про повесть: это учебник русской, американской и грузинской литературы. Мне не кажется, что она права, но размышления над литературными произведениями там есть. Смею думать, что все-таки не занудные, да и как можно занудно рассказать о «Египетских ночах» Пушкина?

ЕЦ Через все ваши автобиографические вещи проходит – негромко, но очевидно и больно – тема испытанного вами и сестрой антисемитизма. Отдалилась эта боль от вас вместе с Россией или живет в вас по-прежнему?

ИЧ Знаете, отдалилась. Стараюсь не вспоминать. Вспоминаю хорошее – это плодотворней. Никогда не брошу в Россию камень, хотя была она к моему племени и конкретно к нам с сестрой очень немилостива. Но живы остались, в «люди» выбились, хотя для многих позиция школьного учителя, которую я занимала, имея кандидатскую степень, это самая низкая социальная ступень. Больше никуда не брали, это правда. Но само дело – преподавание – было мое, любимое. Вы ведь знаете, евреи испокон веку – врачи и учителя…

Сейчас однако, переместившись в Америку, воспринимаю все, что творится в России, с особой остротой. Например, в первый момент, когда услышала о проверке «гипотезы» ритуального убийства Николая Второго, не поверила ушам. Но оказалось, что действительно, «вопрос будут расследовать». Тогда возникло ощущение: мне дали пощечину, даже не только мне, всему еврейству. Россия, к тому же, представила себя страной, где время от времени возрождается средневековое мракобесие и где дело Менахема Бейлиса 1912–1913 гг. – а мы знаем, что суд присяжных его оправдал – так вот, это дело может преспокойно повториться через сто лет, причем с непредсказуемым результатом. Видимо, правильно сделали евреи, что освободили от себя эту территорию. Жаль тех, кто на ней остался, среди них и моя сестра, и я не могу не ощущать страха за нее и ее мужа.

ЕЦ Летом 2014 года скоропостижно скончался Геннадий Крочик, главный редактор балтиморского журнала «Чайка». Знаю: вы долгое время помогали ему – отбирали из самотека тексты, редактировали, вычитывали чужие материалы. И, конечно, являлись одним из ведущих авторов. Вы трогательно простились с Геннадием Крочиком на сайте журнала. А потом… я никак не мог понять того, что произошло потом – внезапно вы подхватили эстафету, продолжили выпускать «Чайку». Правда, в электронном виде. Ну зачем вам это? Я знаю по себе, что такое редакторская доля. Неблагодарная, безразмерная, как песня киргиза. Свои собственные литературные планы откладываешь на «после», а в конце концов о них забываешь. Словом, мой вопрос «почему» по-прежнему обращен к вам.

ИЧ Действительно, никогда не думала, что придется стать редактором. Или придется отказаться от уроков, которые давали прибавку к нашему бюджету. Геннадий ушел из жизни неожиданно, со мной сразу связался его брат – сказал, что последние слова Геннадия были: «Позвоните Ирине». Я это поняла как завещание. Нельзя было прекращать выпуск журнала, хотя для издания бумажной «Чайки» у нас не было средств. Выход? Начать издавать журнал в электронной форме, сохранив название и архив старой