Однажды в конце августа он собрал вещмешок и, преодолевая жуткую боль в сердце, добрался до угла дома. Дальше уйти не смог: в глазах потемнело, не хватало воздуха. Хорошо, соседка заметила из окна, как он повалился на тротуар и привалился к стене. С причитаниями довела до дома, хотела вызвать неотложку, но Николай категорически отказался. После этого случая хотя бы соседи стали относиться к нему иначе. Среди жильцов прошел слух, что он очень болен. Рвется на фронт, но куда ему — дальше двора дойти не может. То, что он каждый день ходит в университет через полгорода, люди как-то забыли.

Потом сомкнулось блокадное кольцо. Участились бомбежки, начался голод, сразу за ним пришла студеная зима. Кошмарные видения годичной давности стали реальностью, а та, прежняя жизнь — видением. По улицам заметенного снегом города бродили призраки. Иногда они падали и больше не поднимались. Призраки умирали тихо, без всякого сопротивления, просто засыпали. Мертвые лежали на тротуарах, в подворотнях, но никто не спешил их убирать. Мимо шли живые. Пока живые — ослабшие, тощие, с запавшими глазами.

Смерть свистящим вихрем носилась по улицам, заглядывала в окна, пировала, отнимая жизни у детей, женщин, стариков. Он шел пешком в университет и с ужасом видел, как люди с черными лицами тянут санки с мертвецами и иногда сами падают тут же, а мимо идут те, кто еще может идти, охваченные студеным бесчувствием. Мужчин в городе почти не было. Впрочем, скоро в нем вообще никого не останется.

Он варил каши, ел холодную тушенку. Греть ее было нельзя: пойдет такой запах, что за три квартала можно будет унюхать. Главное — он ел. Глотал еду, не чувствуя вкуса, и старался не думать о людях, которые умирали за стеной.

Не вспоминать смешливую Наташу Воробьеву с четвертого этажа, шумную, непоседливую. Такой она была полгода назад, а потом тоже превратилась в высохшую, почерневшую старушку. Ей было пять — только пять! — и позавчера она умерла от голода.

Не думать о Лене Вихрове, голубоглазом пацане, мечтавшем, когда вырастет, стать летчиком. Он дружил с его Юриком, ходил в тот же детский сад, жил в соседней парадной и умер на прошлой неделе вместе с сестрой и матерью. Николай видел, как их всех троих, запеленатых в простыни, тянул на санках отец Лени. Он пришел с фронта на один день и нашел всю семью мертвой. Этот человек тянул санки и плакал, а Николай трусливо стоял в подворотне и не мог выйти, чтобы помочь, — у него не было на это права.

Никому не рассказывать о Кате Гавриловой, серьезной кареглазой девочке из их двора, которая в сентябре этого года пошла в первый класс. Без цветов, без белого передника, без ранца. Ее больше нет, как нет и ее учительницы Веры Львовны. А Николай глотал кашу, заталкивал в себя консервы — все с закрытыми глазами, потому что с открытыми было нестерпимо. С закрытыми, впрочем, тоже.

Потом на первом этаже в освободившейся квартире открыли Дом малютки. Сюда со всего района сносили найденных в заледенелых квартирах синюшных младенцев и детей постарше. Однажды он не выдержал. Собрал в старую авоську крупу, консервы, несколько банок сгущенки и отнес все вниз. Ах Пуч шипел и плевался от злобы. «Не смей, сдохнешь, не доживешь, остановись!» Но ему было уже наплевать.

Пусть. Пусть он сдохнет. Невозможно больше так. Не захочет, чтобы он сдох, — что-нибудь придумает. Он поставил сумку на пол и громко постучал в дверь, а потом почти бегом помчался вверх по лестнице.

— Аля! Леля! Смотрите скорее!

— Господи, кто же это? Откуда?

— Счастье какое, — обнимались женщины, да что там, девчонки, приставленные к детишкам. — Крупа, девочки! Крупа!

Его душили слезы.

— Подлец, какой подлец! Отец бы руки мне не подал. Кем я стал? Жалкий раб, мерзавец!

Он задыхался. Презрение к самому себе было столь велико, что он готов был умереть. Но он выжил.

Теперь он жил по-другому. Ходил по городу с маленькими пакетиками крупы, находил детей, умирающих в объятиях матерей, и дарил им жизнь.

Он похудел — стал меньше есть, нужно было беречь продукты для других. Иногда от счастья ему принимались целовать руки — те, у кого были на это силы. Иногда совали какие-то безделушки. Он не хотел брать, его умоляли. Тогда он шел и выменивал их на хлеб. Да, в городе были места, где можно было достать продукты. Он знал два таких и каждый раз, приходя туда, боролся с желанием достать револьвер и убить этих стервятников, торгующих жизнью. Усилием воли он заставлял себя об этом не думать. Он рассчитается с ними потом, когда в городе будет хлеб, когда никто не будет нуждаться в их услугах.

Николай покупал еду и снова раздавал ее. Ах Пуч оставил его в покое, ему хватало пищи в охваченном смертью городе. Он даже крови не требовал — ее тоже хватало. Вокруг Ленинграда шли бои, там убивали, раненые ежедневно прибывали в госпитали. Во время артобстрелов тоже гибли люди.

Несколько раз ему удалось вытащить из-под завалов еще живых людей. Это была случайность: он просто увидел торчащую из груды кирпичей руку, а в другой раз услышал стон. Теперь он присматривался к зданиям, словно считывал с фасадов, кому суждено сегодня рухнуть, а кому — устоять. Перед началом обстрела он несколько раз выносил из квартир тех, кто сам уже не мог двигаться и обязательно бы погиб.

А еще в пустых квартирах, где уже не было живых, он находил картины, каминные часы, чернильные приборы. Не сегодня завтра этому суждено сгинуть в огне пожара или под завалами. Он брал только то, что было обречено. Он не крал! Он не стервятник! Он спасал по-настоящему ценные произведения искусства. Продать или обменять их на хлеб он не мог. Рембрандт, Ван Гог, Ренуар, Моне, Иванов, Ге, Врубель — он не мог рисковать такими шедеврами. Он не знал, какая сила заставляет его зайти именно в этот дом, в эту квартиру, откуда он знает, что именно здесь его ждет очередная находка. Но его тянуло, точно магнитом, и он почти никогда не возвращался с пустыми руками.

Его никто не останавливал, на него не обращали внимания. В их подъезде, когда-то многолюдном, в живых осталось пятеро. Врач Анна Всеволодовна почти не бывала дома, дневала и ночевала в больнице. Гаврила Данилович не спешил с завода с тех пор, как нашел жену и дочь мертвыми под одним одеялом. Оставались только он и Нина Романовна с Зоей. Зое было семнадцать, она почти не поднималась. Он помогал им как мог. Вокруг тряслись стены, дребезжали стекла, но их дом стоял нерушимо под защитой Ах Пуча, и Николай хотя бы за это был ему благодарен. Опеке золотого бога он доверял спасенные от гибели шедевры.

Когда закончится война, а она непременно закончится, он знал это определенно, так вот, когда фашисты будут разбиты, он отдаст все найденное в музей. Под некоторыми картинами он даже сможет сделать подпись, например так: «Принадлежала семье Селиверстовых. Анна Николаевна Селиверстова умерла 18 января 1942 года от голода». Или: «Картина из собрания Петра Евгеньевича Красильникова, умер от голода 25 декабря 1941 года».

Он стал планомерно вести свою опись. Выяснял, кто жил в опустевших квартирах, отыскивал свидетелей, соседей, просматривал домовые книги в заледенелых конторах. Вдруг родственники владельцев объявятся? Тогда он сможет вернуть им сохраненные шедевры.