Он рассказывал, как в распахнутые врата Святой Софии вошло еще более ста человек во главе с невысоким, но крепким на вид человеком в доспехах, поверх которых была наброшена трабея темно-вишневого цвета. Он был темноволос, имел правильные и мужественные черты лица, большие голубые глаза и коротко остриженную бороду с легкой проседью. Рядом с ним было много знатных сподвижников и небольшая дружина с оружием и в доспехах. У врат собора встали на стражу греческие вои с копьями и мечами. Человека, вошедшего в собор во главе свиты, звали Константийом Ласкарисом. Из полутемных глубин храма к нему навстречу вышло несколько десятков священников во главе с самим патриархом. Взятый ими за руки, отведен был он к аналою, где произнес на греческом какие-то слова и целовал Святое Писание, вынесенное из алтаря. Затем воины и знатные мужи принесли большой щит и положили к ногам Ласкариса. Тот вступил на щит и был поднят вверх знатными мужами и дружиной. Под крики своих сподвижников Ласкарис вновь громко произнес какие-то слова и был опущен на пол. Русичам объяснили, что сей муж провозглашен императором и хочет призвать народ для отпора латинянам. Далее в сопровождении патриарха, священства и своих сподвижников Ласкарис вышел из храма через южный портал в сторону дворца. За ними последовали все, бывшие в храме. Сотни людей уже стояли на площади, ожидая Ласкариса. Царь обратился к народу, неотступно увещевая и поощряя его к сопротивлению франкам и фрягам. Хозяин подворья переводил его слова русичам. Народ волновался, люди громко обсуждали слова государя, не решаясь на какие-либо действия. Русичи с напряжением дерзновенно сжимали оружие, готовые драться. Вдруг среди толпы Борис Творимирич и его люди услышали родную речь:

— Не имуть грекы православного царьства и Цареграда от сего дни. Все имуть предаете в руцы латынянам!

Освещаемый отблесками факелов и первыми проблесками рассвета, громко и с горечью сказал эти слова дородный муж, одетый в русскую купеческую сряду. Его окружало человек десять молодцов с секирами и мечами в руках. Обрадованные присутствием земляков, русские кмети и боярин сразу же заговорили с ними. Те оказались новгородскими купцами во главе со своим сотским Всеславом Ядрейковичем.

Между тем Константин Ласкарис обратился за поддержкой к наемникам — датчанам и англосаксам, стоявшим отдельной группой в стороне от всех. Вооруженные копьями, секирами и мечами, одетые в хорошие доспехи и шеломы, те о чем-то долго переговаривались между собой. Наконец их предводитель вышел из толпы воинов и сообщил, что они могут оказать содействие лишь за деньги. Ласкарис махнул рукой и вновь обратился к народу. Но никто не поддержал его. Тем временем уже совсем рассвело. По толпе пронеслись волнение и шум. Вдали со стороны форума императора Феодосия показались ряды конных и пеших латинских воинов в полном вооружении и доспехах. Люди побежали от храма в разных направлениях.

Константин Ласкарис тяжело вздохнул, вновь махнул рукой и в сопровождении своих сподвижников и небольшой дружины поспешно тронулся в южном направлении в сторону гавани Юлиана. Недолго раздумывая, русичи также поторопились к своим подворьям. В городе начинались невиданные дотоле сполох, насилие и грабеж. По пути распрощались они с новгородцами и уже к раннему утру достигли своего подворья. Там заплатили хозяину за постой, дали денег, чтобы совершил молебен и отпевание за убитого земляка. Просили, чтобы положил покойного где-нибудь в ограде русского храма. Собрались быстро, нагрузили оставшимся товаром небольшой возок, купленный у хозяина. И тут один из молодых кметей предложил боярину не торопиться отъезжать далеко от Цареграда, а скрытно у дороги подождать его двое суток где-нибудь в пятидесяти верстах от города. Он задумал переодеться в греческое платье и сведать все, что сотворится в городе за день-два. Если же к утру третьих суток его не будет, то другим следовало уходить без него. Подумав, боярин одобрил кметя. Договорились, что будут ждать его на дороге, ведущий из города через Харисийские ворота.

Русичи оставляли город в тот час, когда утро уже уверенно вступило в свои права. Солнце заливало розовым светом улицы Цареграда. Огромный и прекрасный город целиком еще не был тронут рукой завоевателя, но, судя по доносившимся из древней его части крикам, гулу и начавшемуся колокольному сполоху, там происходило что-то невообразимое. Ветерок принес откуда-то первый дым пожара. Окраинными улочками и переулками с помощью проводника русичи миновали центральные улицы по пути к Харисийским воротам. Окраины были еще тихи. Улицы здесь были пустынны, и подковы коней звонко стучали по каменным мостовым. Беднота тревожно выглядывала из окон, недобро осматривая проезжавших. Голодные дети в лохмотьях подбегали и просили милостыню, но тут же возвращались обратно на окрик матерей. Во Влахернском дворце уже были латиняне, и там начинался грабеж. Городские ворота были распахнуты. Башня ворот была пуста.

Попрощавшись со своим провожатым, русичи дали шпоры коням и поскакали по дороге на Адрианополь. Первые часы пути они нагоняли лишь небольшие кучки беженцев, но к полудню они догнали целый караван груженных кладью возов и повозок с детьми и женщинами в сопровождении вооруженных людей: господ, их воинов и слуг. Как умели, расспрашивали они встречавшихся и узнали, что большинство бежавших из города держит путь на Адрианополь, а оттуда в страну болгар к царю Иоаннице Асеню. По их словам, Иоанница был могучим православным правителем, имел большое, сильное войско и враждебно относился к латинянам. В полдень русичи остановились в небольшой оливковой роще, расседлали и напоили коней у старого колодца, испили воды и, слегка закусив, стали ожидать молодого кметя, оставшегося в Цареграде. Поднявшись на невысокий холм, у подножия которого разрослась заброшенная оливковая роща, Борис Творимирич воззрел на восток. Там в голубой весенней дымке у синевшего далеко моря раскинулся россыпью своих красных, розовых, белых стен и куполов огромный, величественный и прекрасный город — столица православного мира, отданная на разграбление и поругание еретикам. Ветер уже почти не доносил еле слышимый гул его колоколов и запах дыма с его пожарищ. Но Борис Творимирич, внимательно и долго всматривавшийся вдаль, как будто впитывал в себя эти еле уловимые звуки и запахи. Сердце щемило от великой скорби, словно как от неразделенной любви. Он осознавал, что Никогда не забудет и не простит случившегося.

— Се град еси мой Иерусалим. Се еси мой хрест! — твердил он сам себе со слезами на глазах, понимая вдруг, что позвало его в дальний путь из отчего дома.

Русичи прождали своего соглядатая до вечера следующего дня. Уже смеркалось, когда прискакал их молодой содруг с обветренным и красным как от загара лицом, весь пропахший дымом пожара, испачканный черной сажей. Испив холодной, родниковой воды и ослабив коню подпруги, он начал сбивчиво, но с нарастающей злостью и красноречием рассказывать дружине о том, что творилось все последние сутки в Цареграде. Вот тогда и подивились русичи тому, что сотворили с древнейшей столицей христианского царства те, кто называл себя «Божьими пилигримами» и «рыцарями Креста».

Казалось, что вскрылись давно зарубцевавшиеся раны души, и пережитая боль снова овладела старым боярином Борисом Творимиричем, когда он рассказывал своим слушателям об увиденном и услышанном. По словам кметя, безудержное насилие творилось тогда в Цареграде. Население города, предавая себя в руки судьбы, вышло навстречу латинянам с крестами и святыми иконами, но это не смягчило души латинян, не умилило их и не укротило их мрачного и яростного духа. Под звуки труб их конница и пехотинцы заполнили улицы и дома. Молодых девиц и жен волокли по улицам за волосы из домов, чтобы надругаться над ними. Всех мужей и молодь кололи мечами и копьями, если те пытались вступиться за своих сестер, жен и матерей. Во всех домах двери и окна были распахнуты или выбиты, и внутри творился невообразимый грабеж. Женский вой и стенания, крики мужчин оглашали улицы и дома. Тех, кто пытался воспрепятствовать грабежу и защитить свое добро, выбрасывали из окон верхних палат высоких домов. Драгоценную утварь и одежды выбрасывали на улицы и увозили для дележа как добычу. Все, что было слишком тяжело для переноса или не умещалось на возы, разрубали не части не мешкая. Огонь, охвативший более половины города, лишь разжигал страсти и поспешность захватчиков. Почти никто не заботился о том, чтобы тушить пожары. Целые кварталы, оставленные людьми, съедала огненная стихия. Начавшийся к вечеру дождь как-то остановил пламя.