Тем временем, Вовка сражался с пожаром в пехотном строю. Проку от его действий было примерно столько же, сколько от понедельников, в которые начинают новую жизнь. Не будем строго судить парня. Всё-таки надо понимать, что Огненная дуга — бойня, главным образом, танковая. В кипише мастодонтов дело пехотинца вшивое — не быть раздавленным и приглядывать за такими же, как ты, неприятельскими вшами. И они, таки, явились под хакасским Курском в лице-роже-морде пьяного тракториста. Очухавшись, он обвёл степь соловым взглядом, поднялся и, раскачиваясь, побрёл к технике…

— Куда? — перерезал ему путь Вовка.

— Ласточку верните — сгорит, — глядя поверх парня, угрюмо сказал тракторист.

— Ласточка — это трактор, что ли? — усмехнулся Вовка.

— Ну да, и чё?

— Занята твоя ласточка, — произнёс Вовка. — Гнёзда вьёт из сена, — не видишь?

— С дороги, умник, — разозлился тракторист.

— Не вижу асфальта, — вызывающе бросил Вовка.

— Не блатуй, две секунды даю, — достав монтировку из-за голенища кирзача, предупредил тракторист и включил таймер.

Вовка подался назад, на его лице, как прыщ, соскочил испуг.

— Не надо, брат, — дрогнул он.

— Брат? — делано изумился тракторист и, повертев в руках монтировку, съязвил: «Неужто железяка породнила?»

— Пожалуйста, не надо, — тихо повторил просьбу Вовка.

— Не боись, братан, — успокоил тракторист. — Я тебя слегонца окучу — по-родственному. Жениться же в ближайшие год-два не собираешься?

— Не-нет, — подзаикнулся Вовка.

— Так «не нет» или «не да»? — допытывался тракторист.

— Не нет в-вроде — не собираюсь.

— Значит, заживут до свадьбы мои метки, — заключил тракторист.

— Забыл — девочка из параллели нравится! — пулемётом выпалил Вовка. — Алёнка Берхмиллер! 11 «Вы-Вэ»! Думал после инстика предложение сделать! Как на ноги встану! А теперь решил — не надо тянуть! Уведут!

— Берхмиллер… — задумчиво произнёс тракторист. — Фашистка, что ли?

— Не фашистка — русская немка в пятом поколенье! С Поволжья предки! — протараторил Вовка, толком не понимая, кого защищает: девушку или себя.

— Любишь её? — торжественно, по-пасторски осведомился тракторист.

— Люблю! Люблю, брат! — с придыханием вымолвил Вовка.

— А она тебя?

Вовка отрицательно покачал головой.

— Ну, раз накрывается свадьба, значит…

— То есть не то чтобы не любит, а не совсем как бы! — перебил Вовка. — Не полностью! Можно даже сказать, что любит, но не обожает, сказать! Но шансы есть! Есть!

— И не урод вроде, — оглядев Вовку с головы до пят, сказал тракторист. — Значит, не казак просто. Таких братовьёв воспитывать надо. Вдоль хребта… Или уйди по добру. Сгорит техника — по миру пойду. Работы в совхозе нет — калымлю. А у меня, брат, дети. Племяши твои, выходит. А?

Вовка обернулся назад, на разливавшееся по степи красное море. У парня захватило дух. Жил он в российской державе, в морозной федерации сверхидей и задач, где во все времена судьба каждого отдельного тракториста, хлебопёка или там сталевара — ничего не значила по сравнению с покорением Сибири, прорубанием окна в Европу, победой над фашизмом, первым полётом в космос, БАМовскими стройками, олимпиадой в Сочи. Хотел того Вовка или нет, но он был носителем гудвинского менталитета — столь же великого, сколь и ужасного.

Пастух посмотрел на тракториста, потом — снова на пожар, затем опять на тракториста и вновь на пожар. С каждым поворотом дробь с мужиком в числителе и его детьми в знаменателе сокращалась, пока не стала единичкой, жалкой палочкой трудодня по сравнению с тем астрономическим делом тушения, которое вершили они, Вовка с Санькой.

И начал Вовка расти над собой и ситуацией чрезвычайной, пока не стал могучим таёжным кедром в урожайный год (в том плане, что шишек на макушке обещало повыскакивать порядком). И показалось ему вдруг, что в руках у тракториста вовсе не монтировка, а ивовый прутик, с которым аршановская бабка Филимониха ходит по коз. Страх испарился. Вовка удивился, что не стыдится недавнего малодушия, как не гордится и отвагой, низошедшей на него сейчас. Пастух не понимал, почему так. А всё объяснялось естественным образом жизни, который он вёл в степи. Для природы страх и бесстрашие — это два обычных состояния, как сон и бодрствование: первого же не стыдимся, как и не кичимся вторым. Кроме того, в степи человек почти всегда один на один со своими падениями и взлётами — словом, девочки не засмеют, мальчики вожаком не сделают. Вовка скинул с плеч набитый едой и одеждой вещмешок, накрутил его на правую руку, превратив в щит, и бросил:

— Пробуй пройти, брат.

И понеслась… В деревнях если уж дерутся, то дерутся насмерть. Никаких спортивных правил, рыцарских кодексов и прочей мишуры. Тут много от гуманизма. Если бы, например, во время войн не брали пленных, добивали раненых, не раздавали награды, а приравнивали убийцу врагов к серийному маньяку, то, может, военных конфликтов и поубавилось бы. Но это всё из области фантастики, конечно.

В общем, сельская драка — это не бокс, где в пах не бьют, и не борьба, где для положенного на лопатки всё заканчивается. Принцип простой: если уж причиняешь боль, то причиняй так, чтобы противник запомнил её надолго и лишний раз не ввязывался в потасовку. Ну и сам, соответственно, будь готов к тому, что тебя изнахратят до неузнаваемости, а то и прибьют в запале.

Мужик теснил парня к огню. Хоть и отступал Вовка, а не зазря. В поединке чётко прослеживался закон сохранения энергии, по которому ничто не возникает из ниоткуда и не уходит в никуда. Проигрывая пространство, Вовка выигрывал время для Саньки. Шквал тупых и колющих ударов обрушил тракторист на противника. Как только Вовка понял, что пощады не будет, так сразу в нём проснулся пусть и примитивный, зато ловкий и смелый первобытнообщинный человек. Неандерталец зевал и потягивался, пока не пропустил удар по ляжке. Гортанными звуками боли и ярости огласился воздух. Всё же надо сказать, что речь Вовки быстро эволюционировала. Правда, слишком уж споро, посему — спорно (уже вижу, как ханжи со ссылкой на СаянАл и СШГЭС нарекут эволюцию мутацией). Звуки и междометия сменил мат. Спустил бы и я алабаев на пастуха, если бы не бранился он в специально отведённом для этого месте. Для курения — курилки, для брани — поле. Чисто. Не прикопаешься.

К слову, наш мат берёт начало не от бесстыдства. Он происходит от искренности народа, от его открытости, которых нельзя добиться без снятия трусов с души и тела. Русский мат сродни непорочному младенцу, который пачкает пелёнки и словно лепечет нам: «Вот я гажу вам, но не в душу же». И вообще со всей ответственностью заявляю, что в этом месте рукопись вышла из разряда провинциальных и приобрела московский апломб. Спасибо брани, которая быстро раскалилась в устах Вовки до красно-площадной.