— Ты такая сильная, мужественная девочка! У тебя была замечательная мама.

— Да!

Она снова потянулась ко мне, и я снова отпрянула.

— Когда-то я мечтала, что у меня будет много детей. Но ничего не вышло. Может быть, поэтому я стала работать в таких местах.

— Но вы такая холодная, — говорю. — Иногда кажется, что вы нас ненавидите.

— Не все всегда идет гладко, Эрин. У некоторых из вас очень большие проблемы. — Она вздохнула, глаза ее потемнели. — А другие просто не хотят никакой помощи. Просто сбегают.

Я почувствовала, как гнев опять поднялся к горлу.

— В смысле, как я.

— Ах, Эрин! Давай не будем ссориться.

Я протерла глаза. Из игровой слышался смех. Голова у меня кружилась от покачивания плота, от речной зыби.

— Мы могли бы объединить усилия, — сказала Морин.

— Вот как?

— Мы могли бы вместе разузнать побольше о Небоглазке. Вместе придумать, как ей можно помочь. Я вижу, что ты ее любишь, Эрин… как родную сестру.

Я-то знала: ничего из этого не выйдет. Групповые беседы, анкеты, консультации, наведение справок. Лучше сбежать с ней далеко в пустошь, поселиться там, стать вольными бродягами. Лучше сделать новый плот и снова тронуться в путь к морю. Не может быть, чтоб не было иных способов помочь таким детям, как Небоглазка, как я сама, как Январь Карр, как Мыш Галлейн.

— Да, у нее страшная история, — сказала я. — Но вы же видите, как она счастлива.

— Да.

— Вот только вам этого не понять.

Она посмотрела мне в глаза:

— Да, я этого не понимаю. Но может быть, мне удастся понять.

Она потянулась ко мне через стол. Накрыла мою руку своей, а я ее не стряхнула.

— Мы могли бы объединить усилия, — повторила она.

Я промолчала.

— Я должна буду написать заявление. Начнется расследование.

— Куда ж без заявлений, — ответила я. — Вы ж не сумеете просто любить ее, не приставать, позволить ей быть Небоглазкой и ждать, пока ее история сама постепенно не выйдет на поверхность, медленнее медленного.

— Можно попробовать.

Она крепко сжала мою руку, но я вырвалась и ушла.

Мы с Январем затащили Небоглазкины коробки ко мне в комнату. Задвинули их подальше на верх шкафа. День уже угасал, наступал вечер. Стоим у открытого окна. Январь молчит, не то думает, не то мечтает. Я положила руку ему на плечо и улыбнулась:

— Не уверен, что мы тут надолго задержимся. Надо вырвать Небоглазку из их когтей, правда?

Не отвечает, не двигается.

— Что с тобой?

Он заморгал и потряс головой. Казалось, он был где-то за тридевять земель.

— Не знаю. Ничего.

Я сжала его локоть:

— Январь?

— У тебя бывает такое чувство, что ты до ужаса маленькая? Не важно, сколько тебе лет, а ты вдруг совсем крошечная, ну просто сосунок какой?

— Да.

— И тебе становится страшно, до смерти страшно?

— Да, до смерти страшно. Ты такая маленькая, а мир такой большой. Ты просто кроха. И никого рядом. Спрашиваешь себя, что же со мной теперь будет. Кто обо мне позаботится.

— Да. Да.

Стою с ним рядом. Держу за руку, прижимаюсь плечом. Январь Карр, мой друг. Январь Карр, высокий сильный парень, построивший плот, на котором мы уплыли. Январь Карр, крошечный малыш в картонной коробке вьюжной зимней ночью. Я почувствовала, что он дрожит.

— Что с тобой?

— Мне кажется, что-то происходит. Что-то должно случиться, такое…

— Какое?

— Не знаю. — Покусал губы. — Страшно, Эрин! До смерти страшно.

— Я с тобой.

— Знаю. Я знаю, что ты меня любишь.

— А ты — меня.

Стоим обнявшись. И вдруг я увидела, как за его спиной к окну подлетела птичка. Присела на подоконник, а потом порхнула в комнату.

— Птичка! — сказал он. — Смотри, птичка!

А она кружит у нас над головами — темная птичка, может, тот же любопытный воробушек, которого мы видели с мамой. Январь крутит головой, следит за ней глазами и таращится от изумления:

— Эрин, птичка!

Она вернулась на подоконник, задержалась на мгновение и выпорхнула в сгущавшиеся вечерние сумерки. Мы смотрели, как она исчезает в небе над домами.

— Птица жизни, — говорю.

— Птица жизни?

— Было уже такое. Она залетает в комнату и снова улетает. Расправляет крылышки и кружит над нами минуту-другую.

— Она вернется?

— Да. Наверное, вернется.

Улыбаемся, не отпускаем друг друга, и сердца трепещут в изумлении от всего, что нам пришлось пережить вместе.

— Пойдем вниз, — говорю.

— Да.

Но он не двинулся с места. Втянул воздух, закрыл глаза. Я почувствовала, что его душа снова погрузилась в безмолвную глубину. Он потряс головой, открыл глаза и посмотрел на меня, словно из дальней дали.

— Вот черт, Эрин!

— Да что с тобой, Ян?

— Не знаю, Эрин. Без понятия.

Мы пересекли площадку, спустились по лестнице, вошли в игровую. Уилсон и Небоглазка так и сидят лицом к стене, лепят. Одинаково нагнулись над столом, худенькая девочка и толстенный парень. С пальцев капает жидкая глина. Снаружи косо падают закатные лучи. Дети, игравшие на бильярде, казались темными сгорбленными силуэтами в облачках мерцающей пыли. Подойдя ближе, я услышала, что Небоглазка и Уилсон дышат в унисон, и дыхание их как песня, тихая мелодичная песня. Головы наклонены. Трудятся самозабвенно, разминая, раскатывая глину, придавая ей форму. Январь остался сзади, рядом с Макси, у бильярдного стола. В бетонном дворе пела птица. Город глухо гудел вдали. Я чувствовала, как в моей голове течет река, ощущала вихрение и напор темной воды, медленное, тягучее движение прилива. Когда я подошла, Небоглазка хихикнула. Уилсон радостно вздохнул. Я присмотрелась и увидела, что у них в руках лежит маленькая фигурка. Влажное, замызганное детское тельце. Ноги, руки, все тельце поблескивали. И трепетали. По ногам и рукам проходили легкие судороги. Уилсон осторожно снял фигурку с ладони и держит кончиками пальцев. Тельце выгнулось, голова запрокинулась, руки слегка поднялись, одна нога вытянулась — того и гляди затанцует. Небоглазка смеялась. Уилсон вздыхал. Фигурка липла к их мокрым пальцам, как на краю Черной Грязи, где смешивались ил и вода и где можно было найти самых невероятных существ — Небоглазку, Святого. Фигурка замерла, и Уилсон положил ее на мокрый ком неиспользованной глины.