Тем не менее «такое» повторилось, причем в их доме, примерно через год, когда Ева уехала в командировку: на сей раз это была Грета, молодая немка, работавшая в школе помощником преподавателя. Девятнадцать лет, гибкое, податливое тело, высокая грудь. Потом она не хотела отпускать Джима, расплакалась, и он понял, какую ошибку совершил. К счастью для него — для всех, — через неделю Грете пришлось вернуться в Мюнхен, где заболел кто-то из родственников. Оттуда она написала Джиму два трогательных письма, которые удалось перехватить прежде, чем кто-то заметил немецкие марки на конвертах, а затем, к его облегчению, связь прервалась. На протяжении нескольких недель Джим был отвратителен себе до такой степени, что не мог смотреть на свое отражение в зеркале. Он не понимал, как Еве удается жить так, словно ничего не случилось. Но постепенно чувство вины истончилось, стало похоже на постоянный звон в ушах, словно белый шум, — мешает, но можно притерпеться. Жизни не угрожает.

Джим часто спрашивал себя — не испытывал ли подобное чувство его отец? После войны Льюис Тейлор был звездой английской живописи, а теперь вышел из моды, хотя преподаватели Джима в школе Слейд хорошо его помнили. Некоторые из них даже учились вместе с Тейлором-старшим, и в их памяти он остался худым подростком с кривой ухмылкой и вечной сигаретой в углу рта. Джиму всегда казалось: наставники особенно строги к нему именно потому, что он сын Льюиса Тейлора. Например, один из них с особым удовольствием обвинял юношу в попытке копировать отцовскую манеру письма; такое отношение вызывало у Джима упрямое нежелание подчиняться требованиям. Он хотел быть не таким, как все, и в то же время знал: единственный человек, чье одобрение ему нужно, — это отец, от которого Джим подобных слов не услышит никогда.

С возрастом Джим стал понимать, что Льюис не хранил верность Вивиан: он переспал с большинством натурщиц, в некоторых даже влюблялся. Джим помнит сцену из детства — отец собирал вещи, а Соня, рыжеволосая девушка с картины, ждала его в машине у ворот. Мать бегала вверх и вниз по лестнице, ее крики привлекли внимание соседей, четы Доуз. Он помнит робкий голос миссис Доуз из-за забора:

— Успокойтесь, миссис Тейлор, я уверена, все образуется.

Но мать оставалась безутешна: после того как отец, мягко отстранив ее руку, поставил чемодан в багажник машины, она плакала целыми днями. Джим сам готовил и носил поднос с едой матери на второй этаж. Ему было всего девять лет, мальчику в голову не приходило в чем-то обвинять отца; тот вернулся домой через несколько недель безо всяких объяснений. Вивиан пришла в себя, вновь начала краситься. Джим слышал, как она напевала что-то на кухне, когда готовила, а ночами из родительской спальни до него доносились другие, странные звуки, но смысл их оставался Джиму недоступен. Все, казалось, встало на свои места — и внезапно спустя год отец умер, а через несколько дней после этого мать впервые забрали в больницу.

Какое-то время Джим утешал себя тем, что никогда не подвергал Еву подобным унижениям. Ведь он не любил Памелу, в конце концов; и, безусловно, не испытывал никаких чувств к Грете. Они привлекали его только физически — инстинкт и вожделение; так, во всяком случае, говорил себе Джим вначале. Но недавно он задумался, не стояло ли за его изменами кое-что еще: может быть, желание по-другому познать женское тело — безо всех обстоятельств, сопутствующих браку: воспоминаний, размолвок, взлетов и падений; и без любви. Безусловно, он любит Еву: предав ее, Джим ощутил это с необыкновенной силой. И тем не менее чувствует, как они отдаляются друг от друга, и ненавидит себя за происходящее. Ненавидит собственное негодование, которое не в силах подавить, как ни старается. Его недовольство вызвано тем, что карьера Евы идет в гору, ей во всем сопутствует успех, пока он сам находится в ловушке постылых учительских обязанностей — заведенный туда собственной ложью. Нежелание Евы иметь детей долго стояло между ними: подобно гранате с вырванной чекой, которая периодически взрывалась, причиняя огромный вред. Джим винил Еву в эгоизме и однажды прямо сказал об этом, но, когда увидел, какую боль ей причинил, пожалел о собственных словах — да тех уже было не вернуть.

А затем в один прекрасный летний день в прошлом году Ева сказала, что беременна (они были осторожны, но, как выяснилось, недостаточно). Джим видел, что она радуется этой новости не меньше его. И вот в мир вступает Дженнифер: их дочь, их любовь и надежда на счастье в браке.

Сегодня ночью, ближе к четырем, на стол, за которым сидел Джим, взобрался их кот и растянулся там, погрузившись в сон; Джим, сидящий на стуле, уронил голову на руки и тоже задремал. Ему привиделась мастерская — он теперь называл ее просто «сарай», поскольку определение «мастерская» казалось слишком значительным для редких посещений по воскресеньям. Во сне Джим заканчивал автопортрет. Изображение на холсте расплывалось, но Джим знал, что рисунок хорош, возможно, лучшая работа в его жизни, и она наконец принесет долгожданный успех. Он позвал Еву, чтобы показать ей картину, и та прибежала из дома; но, когда Джим обернулся, увидел не жену, а свою мать. С портретом тоже что-то произошло: на месте глаз зияли две дыры.

— Не достаточно хорошо, — услышал он за спиной свистящий шепот матери, — не достаточно.

В больнице Джим, оставив задремавшую Еву, идет в кафетерий выпить чашку жидкого кофе, а по дороге рассказывает встречным — врачу в костюме и строгом галстуке, испуганно глядящему на Джима, пожилой женщине с грустным, изборожденным морщинами лицом — о том, что стал отцом. Днем приезжают Якоб и Мириам: они светятся от счастья, оживленно разговаривают, по очереди держат Дженнифер на руках. Все трое уходят, когда заканчиваются часы посещения — все в порядке, говорит медсестра, но пару дней мать с ребенком еще надо подержать здесь, чтобы «привести их в идеальную форму», — и неуверенно останавливаются у дверей больницы.

Якоб откашливается.

— Мне кажется, отправиться в такой день по домам будет неправильно, а, Джим? Может быть, поужинаем все вместе?

Они находят неподалеку французский ресторан, где мужчины заказывают себе по стейку с жареной картошкой, а Мириам — буйабес. Джим смотрит то на Мириам в элегантной светло-желтой блузе и со вкусом подобранном шарфе, то на Якоба и его открытое лицо с крупными чертами, свежевыбритое, но с уже пробивающейся щетиной. «У Евы хороший отец, — думает Джим, — а ведь он ей не родной. Может быть, отцовство — вопрос не только биологии, но и простой человеческой решимости».

— А твоя мама? — спрашивает Мириам. — Она приедет?

Джим на мгновение видит мать такой, как в своем вчерашнем сне: молодой (примерно столько лет ей было, когда умер отец), с гладкой кожей, без морщин, с обнаженными руками. Состояние Вивиан сейчас улучшилось: новое лекарство сделало ее более уравновешенной. Джим позвонил матери сразу после того, как у Евы начались схватки; ее голос показался странным: он звучал приглушенно, будто эхо. Но эта странность была все-таки меньшим злом по сравнению с альтернативными вариантами.

— Я позвоню ей завтра, — сказал он. — Не хочу строить планы, посмотрим, как Ева будет себя чувствовать.