Я решил посоветоваться с Назаром.

– Даже не вздумай, – отрезал тот. – Дай организму вздохнуть. Тебе известно только одно: при приеме таблеток примерно раз в две-три недели через примерно тридцать лет наступает разрушение личности. Правильно? Ты ведь именно так мне объяснял?

– Да, мне так сказали эксперты, которые проверяли препарат.

– А что будет, если принимать их каждый день в течение двух месяцев? Не боишься?

– Назар, мне уже поздно бояться, тридцать лет я не протяну.

– Но вдруг последствия наступят через год-другой, если ты сейчас начнешь употреблять лекарство ежедневно? Нет, Дик, как хочешь, а я не разрешаю.

Я оторопел. Полвека я не слышал этих слов в свой адрес. После похорон родителей никому даже в голову не приходило разрешать или не разрешать мне что бы то ни было, касающееся моей и только моей жизни.

– Ты не… что? – переспросил я, не веря собственным ушам.

– Не раз-ре-ша-ю, – отчеканил Назар. – Ты, разумеется, можешь не послушаться и сделать по-своему, но позицию мою знать должен. Побереги себя. А сотрудники пусть прилаживаются к твоим обстоятельствам, в конце концов, это небольшое неудобство учтено в их гонораре, разве нет?

– Да, – согласился я, – учтено.

Нерешительно покрутив в пальцах флакон со спасительными таблетками, я все-таки убрал его в чемодан. Назар прав: мне нужно постараться сохранить голову в рабочем состоянии хотя бы до момента окончания исследования, затем сдать текст, дождаться решения конкурсной комиссии, убедиться, что победил кто угодно, но только не Энтони Лагутин, а там уже будь что будет.

* * *

С переводчиком Семеном я запланировал работать через день, по четным датам, а с Галиной Александровной и Виленом – тоже через день, по нечетным. Первый визит доктора Качурина я наметил на тот день, когда, по моим предварительным прикидкам, дело дойдет до 1975 года: в записках Зинаиды Лагутиной упоминается о длительной болезни сына Владимира, во время которой и она сама лежала дома с сотрясением мозга.

Актеров я попросил приехать всех вместе, назначив день, приходящийся на нечетную дату: для формулирования задания без Галины Александровны мне не обойтись.

– Можно я буду называть вас настоящим именем, а не этой русифицированной подделкой? – попросил я. – Здесь молодежи нет.

Галия Асхатовна пожала плечами:

– Как вам удобнее – так и называйте, я ко всему привыкла.

Профессор была мне очень симпатична, я ценил в ней и обширнейшие знания, и чувство юмора, и готовность рассмеяться в любой момент. Необходимость скрывать ее неславянское происхождение казалась мне оскорбительной, и если среди молодых людей ей проще было именоваться Галиной Александровной, то в отсутствие оных я посчитал правильным пользоваться подлинным именем.

– Вы старше меня, так что обращайтесь ко мне без отчества, – предложила она. – Будем экономить время. Тем более у вас, Дик, тоже отчества нет. С Назаром и Полиной мы уже давно обо всем договорились, и только вы один разводите китайские церемонии.

Мне стало весело, даже не знаю почему. В присутствии Галии Асхатовны – прошу прощения, просто Галии – мне всегда хотелось улыбаться, и настроение поднималось.

– А Виссарион Иннокентьевич? – поинтересовался я. – Как вы его называете? Виссарионом?

– Вот еще! – фыркнула Галия. – Он у нас просто Вася. Или Гримо.

Назар отправился в город за Надеждой Павловной, а мы с Галией приступили к работе.

Начали с записей Ульяны Макаровны, которые та вела до конца шестидесятых. Вдова моего двоюродного дяди Майкла Линтона проявила себя не только истовой коммунисткой, но и весьма прозорливой бабушкой. Она писала: «Дочь Зину я воспитала правильно с политической точки зрения, но не сумела привить ей навыков педагогики. Зинаида – прекрасный работник, честный, целеустремленный, преданный своему делу, но на детей у нее остается слишком мало времени. С моим мнением Ульяна и Володя не считаются, так что заниматься их воспитанием мне не с руки. А крепкая узда им обоим не помешала бы. Ульяна слишком своенравна и любопытна для своих малых лет, Володя же нуждается в твердой руке, которая направляла бы его мышление». Это было написано, когда Владимиру Лагутину исполнилось тринадцать лет, а его сестре Ульяне – одиннадцать.

Зинаида подключилась к ведению записей чуть позже, приняв вахту у матери, когда та по состоянию здоровья уже не могла этим заниматься, поэтому в текстах Зины дети описывались более взрослыми, и это были уже совсем другие дети, словно их подменили. Ульяна оказалась милым подростком, увлекающимся рисованием и иностранными языками, «маминой радостью» и «солнышком», Владимир – вдумчивым серьезным юношей, ответственно готовящимся к карьере либо дипломата, либо журналиста-международника (по утверждениям Зинаиды, сын до самого окончания выпускного класса школы не мог определиться, на какой факультет МГИМО ему поступать). И ни единого слова ни о своенравии и чрезмерном любопытстве девочки, ни о «неправильном» мышлении Володи. Это меня не удивляло: о Зинаиде я уже многое понял и мог с уверенностью утверждать, что правды в ее записях совсем мало.

– Ну, положим, бабушка тоже за словами следила, – заметила Галия. – Насчет деловых качеств Зинаиды Михайловны она, конечно, слегка переборщила. Представляя себе реалии того времени, рискну предположить, что ваша сестра приходила с работы, быстро готовила ужин и садилась на телефон, причем решала не служебные вопросы, а занималась сплетнями: кого куда вызывали, кого за что наказали, кто у кого что достал и сколько переплатил, кто кого о чем попросил и кто кому чем теперь обязан. Может, иногда и мелькало упоминание о том, кто как выглядит и как одет, но в основном все по делу. Со стороны и в самом деле могло показаться, что человек обсуждает рабочие вопросы. А девочка – ушки на макушке, слушает, жизни учится. Вот отсюда и родились слова Ульяны Макаровны о том, что Зина слишком много работает и мало внимания уделяет детям, а внучка излишне любопытна. Уверена, что девочка поначалу пыталась прояснить у бабушки непонятные места в разговорах, но получила от нее хорошенькую взбучку, дескать, подслушивать нехорошо и детям лезть в дела взрослых не полагается.

Версия показалась мне вполне правдоподобной. Я уже научился более или менее сносно отделять зерна от плевел и вытаскивать из записок Зинаиды именно то, что было на самом деле, а не то, что она хотела бы довести до сведения компетентных органов, цензурирующих ее письма в США: все слова о замечательных детях и крепкой советской семье я отбрасывал сразу.

Зину очень беспокоил вопрос невесты для сына. Обсуждению его знакомств и отношений с девушками посвящено было немало места, девушки названы по именам и фамилиям, но никакой Аллы среди них я не нашел. А ведь «Записки молодого учителя» начинались со слов о том, что автора «Записок» «спасла Алка». Неужели такая явная взаимная симпатия не переросла хотя бы в дружбу? Девочка из немецкой спецшколы, умная, отличница и с хорошей внешностью, должна была заинтересовать Зинаиду. Ну, хорошо, пусть не романтические отношения, пусть какие-то другие, но они наверняка сложились, ведь в «Записках» то и дело мелькали упоминания: «Я поделился этими наблюдениями с Алкой», «Алка надо мной смеялась и называла идеалистом», «Алка подумала и согласилась со мной»… Однако Зинаида ни разу эту Аллу ни в каком контексте не упомянула, зато с удовольствием и подробно описывала какую-нибудь «Танечку Парфенову, дочку Петра Борисовича», которая «совершенно не умеет себя вести за столом и даже набралась нахальства попросить пепельницу и закурить». Валечка Лысенко, дочка Тамары Григорьевны из Минтяжмаша, одевалась слишком вызывающе, а Леночка Шумова демонстрирует нездоровый интерес к западной культуре, хотя ее родители – такие уважаемые люди, настоящие коммунисты, отец работает в Отделе культуры ЦК КПСС, мама – главный редактор издательства…