– Вот и я не вынес. Хотя и пытался, даже жениться хотел, надеялся, что смогу приспособиться. А когда понял, что приспосабливаться придется не только мне, но и всем близким, которые не смогут на меня положиться, то и бросил эту идею. Теперь живу так, как живу.

Назар долго молчал, что-то обдумывая, инспектировал содержимое холодильника (на время приступа Надежду Павловну не привозили, чтобы в доме не было запахов готовящейся пищи), подсчитывал запасы бутылок с водой, одним словом, делал вид, что занимается хозяйством. Я сидел в шезлонге на террасе и наблюдал за ним через открытую дверь. Мне показалось, что он хочет что-то сказать и собирается с духом… Впрочем, я плохо разбираюсь в людях, так что мог и ошибаться. Что уж такого серьезного и сложного мог сказать мне Назар, перед чем нужно было собираться? Мы не деловые партнеры по бизнесу, не любовники, не родственники, делящие наследство, мы просто два старика, не связанные ничем, кроме взаимной теплой симпатии и временного проекта. Никому, в сущности, не нужные и не интересные.

Назар закончил изображать эконома, теперь он сидел рядом со мной, за столом на террасе, курил и смотрел в темнеющее небо в черных оборочках верхушек деревьев.

– Дик, а может, не нужно всего этого? – наконец произнес он. – Ты на время мероприятия опять начнешь глотать эти чертовы таблетки, угробишь здоровье окончательно, а что в итоге получишь? Само по себе исследование никому не нужно, ни науке, ни человечеству, проблема давно изучена, тысячи умных монографий написаны. Твой предок не мог знать, что через сто пятьдесят лет материалы утратят актуальность, но тебе-то это прекрасно известно. Ты вкладываешь столько сил в проект, а для чего?

– Для того чтобы Энтони не получил деньги и не выпустил свой препарат, – твердо ответил я. – Мне казалось, мы с тобой неоднократно это обсуждали. К чему твои вопросы?

– Именно к этому. Ты взял на себя смелость решать за других людей, нужен им препарат или не нужен. Ведь сколько душераздирающих историй о страдающих мигренью ты мне только что рассказал! Ты сам болеешь, ты знаешь, как плохо этим людям, как тяжело, как они мучаются, как не могут нормально работать и вообще наладить свою жизнь! Но ты за них, за всех, решил, что им лекарство не нужно.

– Но распад личности… – начал было я.

– Да, распад. А у алкоголиков – не распад? У наркоманов – не распад? Но ведь пить и колоться – это было их собственное решение, хотя о последствиях знают даже дети. Почему ты лишаешь больных мигренью права принять свое решение? Почему ты решаешь за них? Не гордыня ли это, друг мой Ричард?

Я оторопел. Гордыня? Почему? С какой стати?

– Назар, ты прекрасно знаешь, насколько человек слаб и подвержен соблазну. Как только препарат будет сертифицирован и появится в продаже, все, у кого бывают приступы мигрени, тут же начнут его принимать, особенно молодые, и не только в ответственных ситуациях, когда нельзя допустить, чтобы приступ помешал какому-то действительно важному событию, а каждый день, на всякий случай. Просто чтобы приступа не случилось и не пришлось терпеть длительную боль и всякие неудобства. Эксперты сказали, что при приеме двух-трех таблеток в месяц распад личности наступает через двадцать пять – тридцать лет. И ты сам совсем недавно задал правильный вопрос: а что будет, если принимать препарат ежедневно? И не так, как я, на протяжении двух недель, а годами? Молодые не остановятся, поверь мне. Люди вообще быстро привыкают ко всему удобному и комфортному. Юноша или девушка, страдающие мигренью, получат препарат, начнут принимать его и уже через месяц-полтора сообразят, насколько удобно и хорошо жить без приступов. И все! Никакие уговоры, никакие предупреждения на них не подействуют. Даже если Энтони решится указать в описании возможные побочные действия, никто не примет их во внимание. А Энтони, насколько я понимаю, собирается эти побочные эффекты вообще утаить от контролирующих органов.

– Я все понимаю. – Назар снова вздохнул и выпустил в воздух очередную струю сигаретного дыма. – Я понимаю твою озабоченность, Дик. Но я не считаю правильным твое намерение принимать решение за других людей. Тем более за людей страдающих и нуждающихся в помощи.

– Я сам страдаю и всю жизнь страдал. И ничего, справился как-то, – буркнул я. – Приспособился. И они справятся.

– Не могу согласиться. Во-первых, ты сейчас принимаешь препарат, значит, не так уж хорошо справляешься, – язвительно заметил мой друг.

– Принимаю, потому что до распада личности, если бог даст, не доживу. И я ничего не имею против того, чтобы разработку Энтони использовали люди преклонного возраста. Но я категорически против того, чтобы эти таблетки употребляла молодежь. А что во-вторых?

Назар усмехнулся.

– А во-вторых, дорогой мой, никогда не сравнивай свое страдание со страданиями других людей, ибо это и есть гордыня. Ни один человек не может в точности представить себе, как страдает кто-то другой, даже если обстоятельства идентичны. И если лично тебе кажется, что ты со своим тяжелым страданием вполне справляешься и, стало быть, другой человек в такой же ситуации тоже должен справиться, то ты впадаешь в одно из глубочайших и опаснейших заблуждений. Ты – не эталон и не единое мерило. Вот как раз это и есть гордыня.

Повисла пауза, но в ней не было ни напряжения, ни раздражения. Мне уже хватало сил на то, чтобы думать, но их было еще недостаточно на то, чтобы испытывать эмоции.

– Ты когда-нибудь жил в России так же долго, как в этот раз?

Перемена темы оказалась столь резкой, что я не сразу сообразил, о чем спрашивает Назар.

– Нет, не приходилось. Обычно дней пять-семь, но зато каждый год. Откуда такой вопрос?

– Акцент у тебя стал заметно меньше. И говоришь теперь свободнее, не так академично и выверенно, как вначале.

Он снова помолчал, вытащил из пачки новую сигарету, щелкнул зажигалкой.

– Знаешь, Дик, я много лет работал в уголовном розыске и постоянно имел дело не только с преступниками, но и с потерпевшими. И по молодости, когда еще совсем глупым был, все удивлялся: вот двое терпил, то есть потерпевших, у обоих квартиры обокрали или, к примеру, обоих на темной улице избили и ограбили. И сумма ущерба приблизительно одинаковая, и телесные повреждения одинаковые – синяки, на голове шишка да нос разбит. Казалось бы, должны вести себя одинаково, и страдать одинаково, и переживать… Ан нет. Все по-разному у всех. И страдание у всех разное, и силы, чтобы его перенести, тоже разные. Я на своей правоте не настаиваю, но ты все-таки подумай над моими словами, Дик.

Я молча кивнул. Думать над словами Назара мне не хотелось, я не считал, что он хоть в чем-то прав, но создавать конфликт не хотелось еще больше.

– Обещаешь подумать? – настаивал он.

Я снова кивнул.

– Дай слово, – не отставал Назар. – Не обязательно думать прямо сейчас, можно потом когда-нибудь.

– Хорошо, даю слово. Подумаю.

Я устал от необходимости говорить, но идти спать было жаль: вечер такой чудесный, тихий, ароматный… Пусть теперь рассказывает Назар, а я буду слушать.