— Хам! — понеслось ему вслед. — Я на тебя в домоуправление пожалуюсь! Сопляк, неряха! В милицию! Это еще проверить надо, какая у тебя была командировка!

«Золотые твои слова», — подумал Кареев и захлопнул за собой дверь, заглушая вопли оскорбленной в лучших чувствах Инги Тимофеевны.

Ведро все равно источало тошнотворную вонь, и Андрей вымыл его до скрипа, предварительно закурив еще одну сигарету, чтобы затхлый запах гнили не забивал ноздри. Только протерев ведро насухо заскорузлой половой тряпкой, он заметил, что так и не снял куртку и по локоть намочил рукава. Вздохнув, Андрей разделся и скинул тяжелые, насквозь промокшие ботинки.

На кухне уютно бормотал холодильник. Кареев поморщился: чертова штуковина тысячу раз могла загореться и спалить квартиру дотла. Уходя навсегда, не забудьте обесточить помещение… Странно, что за два месяца в квартиру никто не залез. Впрочем, что тут странного: двенадцатый этаж плюс церберша со вставными челюстями в квартире напротив. Интересно, нет ли в холодильнике чего-нибудь съедобного?

В холодильник он так и не заглянул. Нервное напряжение, не отпускавшее его два месяца подряд, достигло, казалось, наивысшей точки, и аппетит был чисто теоретическим: понимая, что поесть, в принципе, не мешало бы, он не мог думать о еде без отвращения. При мысли о том, чтобы что-нибудь пожевать, перед его внутренним взором почему-то моментально представали покрытые противным желтоватым налетом вставные челюсти Инги Тимофеевны, и тошнота становилась просто нестерпимой. Он отыскал кофе и сварил себе огромную порцию. Напиток получился черным, как смола, и горьким, как хина Андрей здорово переборщил с порошком. Но это было именно то, что ему требовалось в данный момент.

Держа дымящуюся чашку в правой руке, он прошел в комнату, по дороге захватив из прихожей свою сумку.

Бросив сумку на диван, Андреи включил телевизор, слепо таращивший на него пыльное бельмо экрана, и уселся напротив, с шумом прихлебывая обжигающий кофе. Было время дневных новостей, и симпатичная дикторша рассказывала про то, как сжимается вокруг мятежного города кольцо блокады. Андрей кивнул ей, как старой знакомой, и укоризненно покачал головой: когда-то они провели вместе пару ночей, и теперь ему было неприятно выслушивать из ее уст официальную хронику.

Слова «Чечня», «терроризм» и «беженцы», горохом сыпавшиеся с экрана, заставляли его совесть ныть, как больной зуб. Он понял, что зря включил телевизор: ему было совершенно необходимо провести хотя бы пару часов в покое, а еще лучше — вздремнуть, чтобы заняться делами на свежую голову, а вместо этого он выхлебал лошадиную дозу кофе и взвинтил себя этим дурацким телерепортажем. Теперь ни о каком сне не могло быть и речи, и его возвращение в осиротевшую квартиру, таким образом, теряло всякий смысл.

Допив кофе, он раздраженно щелкнул тумблером, выключая телевизор, и подошел к окну. Москва тонула не то в тумане, не то в опустившихся до самой земли облаках. Сквозь эту серую пелену едва проступали размытые силуэты зданий и башен. Ближние крыши, испятнанные островками тающего снега, блестели от влаги, как острые спины каких-то невиданных морских чудовищ, выбравшихся на сушу, чтобы закусить человечиной Их огромные серые туши были буквально нафаршированы людскими телами. Андрей представил себе, как это могло бы быть: вспышка, медленно расползающееся облако грязно-серого дыма, огромные массы кирпича, бетона и стали вдруг приходят в медленное, все ускоряющееся неумолимое движение, увлекаемые силой тяжести громадные плоскости трутся друг о друга, сталкиваются, ломаются, превращая в рваное месиво мебель, тела, надежды, жизни…

Он резко отвернулся от окна, но страшная картина все еще стояла перед глазами. Кареев знал, что виноват во всем только он Тех, кто закладывал взрывчатку, винить было нельзя: паук не может не плести паутину, а некоторые люди устроены так, что чужая жизнь для них стоит ровно столько, сколько они заплатили за пулю, оборвавшую эту жизнь. В гибели овцы виноват пастух, не уберегший ее от волков; жертвы же террористических актов, состоявшихся в Москве, по мнению Андрея Кареева, были целиком на его совести. Он ничего не знал наверняка, но догадывался о том, что готовится. Он мог попытаться предотвратить то, что случилось, но струсил и дал стрекача, подставив напоследок единственного человека, которого считал своим другом, и унеся в клюве десять тысяч баксов.

Вспомнив о деньгах, он криво улыбнулся и вернулся на диван. Расстегнув сумку, он запустил руку под тощую стопку одежды и достал со дна сумки завернутый в грязную футболку «ТТ». В обойме было восемь патронов — вполне достаточно. Воевать он не собирался. Он вообще не собирался стрелять без нужды, у него было другое оружие — голова и пишущая машинка. Ну, а если это оружие окажется бесполезным, тогда настанет черед пистолета. По крайней мере, часть заплаченных ему за молчание денег он потратил с толком.

Небрежно бросив пистолет обратно в сумку, Андрей дотянулся до телефона и снял трубку. Трубка молчала, словно он по ошибке поднес к уху дверную ручку — телефон отключили за неуплату. «Так даже лучше, — подумал Андрей. Ну, что я ей могу сказать? А главное, что она может мне ответить? Она ведь так и не успела понять, в чем дело, из-за чего весь сыр-бор… Никто этого не успел понять, кроме, что называется, заинтересованных лиц.

Ничего, это мы поправим…»

Бросив мертвую трубку обратно на рычаги, Кареев решительно встал с дивана и уселся за свой рабочий стол. Он смахнул рукавом пыль с крышки пишущей машинки и бережно снял ее, положив, как всегда, на пол у ножки стола. Черные клавиши с белыми пятнышками литер вдруг показались ему рассевшимися на трибуне стадиона зрителями, которые замерли в ожидании пенальти. Он, Андрей Кареев, стоял сейчас у одиннадцатиметровой отметки, готовясь нанести удар, который решит судьбу матча. Разница была лишь в том, что призом за победу в этом матче была пуля в затылок, а про поражение никто не узнает. Все, кто знал о его участии в игре, уверены, что он давно ушел с поля, хромая и утирая слезы. «Укокошат они меня, — подумал он. — Как пить дать, укокошат, им это раз плюнуть. Что ж, это будет лишним доказательством моей правоты.»

Он нисколько не кокетничал, спокойно думая о смерти, как о неизбежном финале всего живого. Он действительно изменился, и эти изменения не сулили ничего хорошего ни ему, ни тем, ради кого он вернулся в Москву.

Когда Андрей Кареев заправил в машинку чистый лист бумаги и положил руки на клавиши, его соседка из квартиры напротив, все еще мелко дрожа от негодования, закончила набирать номер и в последний раз сверилась с бумажкой, которую держала в руке. Ей ответили сразу.

— Але, — закричала в трубку Инга Тимофеевна, — вы слушаете?

— Не надо так кричать, — ответил интеллигентный мужской голос на том конце провода. — Я вас отлично слышу. Вам кого?

— Мне Антон Антоныча, — сказал вздорная старуха, не подозревая, что называет пароль.

— Я вас слушаю.

— Это вы Антон Антонович?

— Допустим. А в чем дело?