Но тогда единственным исходом спиридоновской инициативы стал только оплаченный двумя героями Гражданской войны сытный обед. Теперь же все было серьезно.

– Да только справится ли ваш этот… Ще… как его, беса…

– Ощепков, – подсказал Спиридонов. – Справится. Климент Ефремович, если уж я не сомневаюсь, то вам и подавно не резон.

– Ну что ж… один спор я вам проиграл, во второй раз спорить не буду, – согласился с ним Ворошилов. – Везите сюда своего Ощепкова…

* * *

В послереволюционные годы, когда в авангарде «революционного строительства» были столь компетентные в государственных вопросах люди, как Дыбенко, Коллонтай и Полупанов, советская власть решила вовсе отказаться от бюрократии. Однако быстро стало ясно, что отмена делопроизводства влечет за собой хаос и полный паралич государственной машины. Пришлось возвращать чиновников, предварительно одев их вместо сюртуков в кожаные куртки с алым бантом цвета пролетарской крови в петлицах. Тем не менее бюрократ, хоть бы и одетый в комиссарский кожаный лапсердак, бюрократом и остается; более того, новая бюрократия, лишенная преемственности со старой, с истинно бюрократическим энтузиазмом принялась изобретать велосипед в виде типовых документов, циркуляров и форм «с новым рабоче-крестьянским содержанием». В итоге конец периода НЭПа и начало индустриализации совпали с невероятным умножением бюрократии. Она, как грибы на трухлявом пне, обильными наростами покрыла все сферы государственной жизни.

И вот, кажется, все уже хорошо – принято решение, и Ощепков может собирать вещи… но стоп! Для начала он должен быть снят со всех видов довольствия (предоставив документы о том, что он на этом довольствии состоит… или не состоит, в зависимости от того, состоит или не состоит он на довольствии). Затем ему следует подписать все обходные листы. Потом снять с этого всего копии и представить в надзорные органы. Те передадут их вышестоящим инстанциям. Инстанции дадут «добро»… или не дадут.

По приезде в Москву Ощепкова ожидала все та же рутина, но с поправкой на большую громоздкость всесоюзного бюрократического аппарата. Да и бог бы с ним, в Москве уж можно этим всем заниматься сколько угодно, но, как оказалось, уехать из Новосибирска тоже не так-то просто. Особенно человеку семейному, особенно с учетом того, что жена его – почти лежачая, а ряд процедур в органах власти непременно требуют присутствия лично…

А тем временем наступила осень, холодная и промозглая. В Новосибирске царили затяжные дожди и пронизывающие до костей ветра. Но такие мелочи, как погода или состояние здоровья соискателя, никогда и нигде не интересуют чиновника. У него своя работа, он вовсе не обязан… и так далее, плюс к тому советский чиновник пролетарского происхождения совершал свой труд под девизом «Мы не рабы, рабы не мы», а потому удобство народа для слуг того же народа всегда занимало самое последнее место.

Так что все то, что произошло далее, вовсе не удивительно. Удивительно другое – то, что Мария Ощепкова продержалась достаточно долго. Три месяца она стоически сносила визиты по разным советским учреждениям, сидела в очередях, где чихали, кашляли и сморкались здоровые, но подхватившие простуду граждане, и даже если ей было тяжело, не жаловалась и не роптала.

И оставалась, если можно так выразиться, здоровой. С учетом имеющегося туберкулеза.

И вот, когда все формальности, казалось, были улажены и оставалось всего ничего до переезда; когда можно было собирать вещи, да что там можно – нужно, поскольку на освобождение казенной жилплощади давалось им две недели; когда Спиридонов уже выбил койку в туббольнице имени Снегирева, на Собачьей площадке, рядом с консерваторией Глиера, и комнату в общежитии завода Авиахима, – случилась беда.

Будь Мария Ощепкова в здравии, она, вероятно, и не заметила бы этой простуды, но туберкулез подточил ее силы, так что жила она одной силой воли. Ее жизнь висела на волоске, и достаточно было самого легкого прикосновения, чтобы этот волосок оборвался.

* * *

Спиридонов соскочил с подножки поезда еще до полной его остановки. Вещей у него с собой не было, зато во внутреннем кармане пальто лежал пакет с магической формулой легендарного Реввоенсовета – «аллюр, три креста». «Подателю сего все органы партийного, советского, красноармейского и красногвардейского руководства, все органы учета и контроля, все организации транспорта и связи должны оказать максимальное содействие в масштабах компетенции» – гласила бумага в пакете.

Всю полноту обеспеченной этой бумагой власти надо было употребить для спасения жены Ощепкова. Всю дорогу от Москвы до Новосибирска Спиридонов ломал голову, что и как он может сделать. Против него работали огромные пространства страны и погода, порой останавливавшая состав снежной переметой, но он очень надеялся, что успеет…

Хотя бы на этот раз.

Не для себя – для Ощепкова.

Но, увидев его – все под тою же липой, так приятно пахнувшей в тот памятный его приезд, а ныне с голыми ветками, на которых кое-где налип снег, – Спиридонов понял, что не успел.

Вид у Ощепкова был ровно такой, как полгода назад, но его глаза изменились. В них, в глубине, за зрачками, застыла немая боль.

– Все, – сказал он, не здороваясь. – Можно было не приезжать…

Голос Ощепкова звучал глухо.

– Идемте, – сказал Спиридонов, и Ощепков покорно побрел за ним. Они дошли до площади, где стояли, кутаясь в башлыки, промерзшие извозчики. Один подошел к ним.

– Куда едем, товарищи? – спросил он. Ощепков молчал.

Спиридонов ответил вместо него:

– Домой. Знаете, куда?

Извозчик кивнул, и они пошли за ним.

По дороге молчали. Увидев магазин губпотребсоюза, Спиридонов велел остановиться. Вспомнив Фудзиюки, он купил бутылку «Казёнки», две пачки папирос, буханку-кирпич и пахнущую клейстером ливерную колбасу производства потребкооперации. Затем поехали дальше.

Ощепков жил в небольшом частном доме – вероятно, некогда флигеле богатого дома. Теперь это было общежитие. Флигелек был совсем маленький, кроме сеней в нем была лишь одна комната, половину которой занимала печка. И в комнате, и в сенях было очень чисто. Спиридонов усадил Ощепкова за стол, нарезал колбасу и хлеб, нашел пару стаканов…

Ощепков сидел неподвижно.

За весь вечер они обменялись едва дюжиной слов.

– У вас было такое, чтобы что-то случалось – и стало темно?.. – отстраненным голосом уронил Ощепков. – Будто в комнате без окон погасили лампу?

– Было, – ответил ему Спиридонов.

– И как… как вы пережили это?

– Тренировался.

Они опять долго молчали, потом Ощепков все тем же голосом поделился:

– Машенька очень хотела, чтобы у нас был ребенок… да вот не вышло.

Спиридонов подумал, как важно, должно быть, для Ощепкова то, что он ему говорит – и как пусто и бессмысленно это звучит. Потому только кивнул. Он понимал боль Ощепкова. И чувствовал ту же боль когда-то. Раньше. Наверно, совсем в другой жизни.