– Но это невозможно, – слова вырвались у Маши раньше, чем она оценила последствия.

– Что значит – невозможно? – В голосе мамы послышался металл. – Ты оказываешь мне от дома? Мне? Родной матери? Мария, возможно ли это? Ты живешь одна в трехкомнатной квартире и утверждаешь, что у тебя не найдется для меня угла?

Дэниел Аттвуд пришел вслед за Машей на кухню и смотрел вопросительно, мол, не нужна ли помощь. Высокий мамин голос, в котором уже слышались близкие слезы, ввинчивался Маше в черепную коробку, приближая приступ мигрени. Сферические круги, предвестники этой самой мигрени, уже крутились перед глазами, размывая четкость восприятия мира.

Вчерашний разговор с Лилей, происшествие в подъезде, мамино дикое, непонятно откуда взявшееся стремление поселиться в Машиной квартире, крутились в голове с той же скоростью, что и центрические круги перед глазами. Маша почувствовала головокружение и дурноту, зажмурилась, покачнулась, ощутила на плечах крепкие мужские руки, готовые ее подхватить, и широко распахнула глаза.

Дурнота прошла, будто и не бывало. Решение ее проблемы было таким очевидным, что Маша даже засмеялась.

– Мамочка, я всегда рада тебя видеть, – сказала она весело, надеясь, что бог простит ей легкое отклонение от истины, – но переехать ко мне ты не можешь, потому что я живу не одна. Я уверена, что как женщина ты меня поймешь.

– Что? – В голосе мамы звучало недоумение. – Как это ты живешь не одна? С кем это ты можешь жить? Со своей ненормальной Лилей? Ее что, выгнал муж? Я так и знала, что это произойдет.

– С Лилей и ее мужем все в порядке, – заверила Маша. – А я живу с мужчиной. С другом. Что тебя в этом так удивляет?

– Откуда у тебя мог взяться друг, да еще такой, который может у тебя жить? Это, наверное, какой-то альфонс, мошенник, который намерен тебя обмануть, обобрать. – Теперь в голосе мамы слышалась паника.

Машу это мимолетно удивило, потому что заботиться о ее душевном покое и безопасности было совершенно не в мамином характере.

– Не волнуйся, мамочка, он не мошенник. – Маша покосилась на Дэниела, в очередной раз вознеся хвалу небесам за то, что тот не понимает по-русски. – Он очень приличный человек, профессор университета, англичанин.

– Англичанин. – Мама задохнулась воздухом, издала звук, похожий на рыдание. – Боже мой, нет, это ужасно и совершенно невозможно! Мария, я потом тебе позвоню, но имей в виду, что ты совершаешь непоправимую ошибку. Думаю, мы обязательно об этом поговорим.

В ухо Маше ударили короткие гудки, она задумчиво посмотрела на телефон и постучала им по зубам, как всегда делала в минуты важных раздумий. Мария Листопад хорошо знала свою маму Тамару Александровну. Та никогда не отступала от того, что считала нужным и важным для себя, а потому Маша даже не сомневалась, что полученную информацию о неизвестном англичанине и связанном с ним изменением Машиного одинокого положения мама проверит обязательно.

Она повернулась к Аттвуду, который продолжал внимательно и чуть напряженно смотреть на нее, и решительно спросила:

– Дэниел, а не могли бы вы некоторое время пожить у меня?

* * *

Когда-то в молодости Мэри хорошо знала, как изнутри выглядит отчаяние. Оно было похоже на вязкий, прокисший, начинающий бродить яблочный джем, все еще приторно сладкий, но уже с начинающей горчить кислинкой, вяжущей язык. Муть отчаяния вообще была вязкой, топкой, как болото. Оно засасывало, не давая вытащить ног, втягивало в себя все больше и больше. По ночам муть то ли болотной жижи, то ли перебродившего повидла не давала Мэри дышать. Она реально начинала задыхаться от лопающейся пузырями массы, забивающей ноздри, горло, легкие.

Отчаяние было повсюду – в каплях дождя, сползающих по стеклу, во влажной духоте лондонского лета, в первых весенних цветах, распускающихся на подоконнике, в вялой покорности дочери, сытой, сонной уверенности в глазах мужа. Единственным, перед кем оно сдавалось, отступало, ненадолго прекращало свое бурление, был Александр. Сын, сыночек, точная копия своего отца, постоянное напоминание о прошлом, вечный укор и непрекращающееся счастье.

Чуть сладковатый привкус отчаяния стал настолько привычным, что Мэри даже и не заметила, когда он исчез, стерся, вытеснился другими вкусами жизни. В какой момент все, что она ела, перестало быть чуть сладким, она и сама не знала. Просто в какой-то момент поняла, что это так. Поняла, убедилась и списала на старость, с которой она смирилась, как только узнала, что человека, который столько лет был причиной ее отчаяния, давно нет в живых.

Сейчас, на девятом десятке она с изумлением осознала, что рецепторы на ее языке все еще работают и позволяют осязать иные человеческие чувства и эмоции. Теперь, когда в ней жила прочно обосновавшаяся за грудиной тревога, все имело привкус прогорклого топленого масла. Тревога в ее понимании и выглядела, как масло – жирная, рассыпающаяся рыхлыми неопрятными комками, крошащаяся в руках, с острым горьким запахом и противным, рвотным вкусом, остающимся на языке, сколько его ни заедай.

Мэри Шакли тревожилась за внука и ничего не могла с этим поделать. День за днем она отправляла ему электронные письма, умоляя вернуться домой. Внук не отвечал. Точнее, он не был совсем уж бессердечным, раз в несколько дней от него приходили короткие скупые послания, позволяющие считать, что он жив и здоров, но обсуждать что-то по существу отказывался наотрез, полагая, что это не бабкино дело.

Никогда-никогда в своей долгой жизни Мэри Шакли не вмешивалась в то, что ее дети считали разумным и правильным. Даже тогда, когда была уверена, что они совершают глупость. Она была убеждена в том, что каждый человек имеет право как на собственные ошибки, так и на их последствия. Утешала, когда последствия, с ее точки зрения совершенно очевидные, падали на голову, помогала, когда об этом просили, но не предупреждала, не ругала, не нудела за спиной. Никогда. За исключением этого раза.

Тревога была острой, не дающей спать по ночам и не проходящей поутру, когда скупое зимнее лондонское солнце слегка золотило горизонт, разгоняя ночную тьму и прячущихся в ней демонов. Тьма рассеивалась, а демоны оставались, продолжая взбивать прогорклое масло и щедро потчевать им старую женщину.

Мэри Шакли была терпеливой. Жизнь научила ее терпеть адскую душевную боль, способную убить любого, чуть менее выносливого. Она была терпеливой, но не выносила бездействия. А потому, сглатывая мерзкий, противный масляный ком, забивающий рот, она прикидывала, что еще может предпринять, чтобы отвести от мальчика нависшую над ним опасность. В том, что опасность действительно существует, она не сомневалась.

Будь Мэри хотя бы на пять лет моложе, она сама поехала бы в эту проклятую Россию, когда-то отнявшую у нее единственного человека, которого она любила, и теперь грозящую отнять внука. Да, конечно, у нее была еще и внучка, которую старая Мэри тоже очень любила, но это не означало, что внуком можно было пожертвовать ради собственного спокойствия.

Нет, всей этой суматохи, связанной с получением виз, ей не пережить, впрочем, как и самого путешествия. Подобную возможность Мэри всесторонне обдумала и отвергла, как невыполнимую. Вики? Она ни за что не откажется от привычной для нее жизни, от садика с цветами, от нудных, но умиротворяющих хлопот по хозяйству, даже ради собственного сына не откажется, что уж тут говорить о волнениях Мэри!