Американский посол Джек Ф. Мэтлок устроил в своей московской резиденции Спасо-Хаус вечер поэзии для нас с Андреем Вознесенским и Борисом Заходером, замечательно пересказавшим по-русски сказку Алана Милна про Винни-Пуха. Мэтлок читал собственные переводы наших с Андреем стихов на английский, а мы читали оригиналы. После вечера был прием с коктейлями. Странно, но вечер прошел незамеченным для родимых бдительных скандалистов, да и в Америке никто не напал на посла за избыточное дружелюбие.

Воздух тогда был свежее, что ли. Заканчивался XX век…

Неповторимость грузинского застолья охраняется тамадой. Тамада знает, в каком порядке произносятся тосты, кому и когда предоставить слово, как не забыть никого из гостей и не разрешить выпивохам осквернить праздничный стол.

Застолье ведет мой друг Джансуг Чарквиани, знаменитый поэт, депутат, лауреат, редактор и прочая, но сейчас он прежде всего тамада. Смиренно склонясь перед его монологами, сижу в крайнем правом углу фотографии, радуясь, что я в Грузии и что такое замечательное застолье объединяет нас.

Грузинское застолье многослойно, и то, что после тостов и торжественных речей мы посетили с тамадой Джансугом Чарквиани сауну, было столь же традиционно.

А теперь, с вашего позволения, несколько шагов назад, и взгляните, как выглядело одно из первых моих вкушений традиционных грузинских яств. Осенью 1964 года мы с Джансугом Чарквиани ели только что приготовленную чурчхелу — самый традиционный грузинский деликатес — орехи, закопченные в тесте, которое замешано на виноградном соке. Считалось, что пара таких чурчхелин — достаточное пропитание для целого дня. Чурчхелу давали всадникам, уходящим в поход.

Джансуг Чарквиани умер осенью 2017 года, ему было 86 лет. Мне без него тоскливо.

Иногда возникает желание поесть и даже выпить в одиночестве, как поляки говорят, «до люстра», то есть чокнуться со своим отражением в зеркале. Почему бы и нет? Важно только быть безмерно искренним с самим собой и знать меру выпитому…

Вячеслав Малежик окончил МИИТ, институт инженеров транспорта, расположенный по соседству с домом, где я живу в Москве. Он стал знаменитым эстрадным певцом и композитором. Мы подружились не только из-за соседства, но на наших отношениях замкнулась неожиданно важная подробность моей жизни.

В семь лет я жил в оккупированном Киеве, скитаясь со стаей таких же одичавших пацанят по развалинам. Однажды ко мне подошел пожилой немецкий солдат. Понятие «пожилой» для меня в те годы было весьма неопределенным, но запомнилось, что немец был небрит. От такой встречи ничего хорошего ждать я не мог, поэтому сразу дернулся удрать, но немец придержал меня. Он меня разглядывал, и, наверное, это было не самое радостное впечатление его жизни, потому что у немца потекли слезы. Может быть, разбомбили его детей, может быть, еще что-то, но немец заплакал. Это было странно, и еще страннее было, что этот солдат сказал себе самому «Варум криг?» — «Почему война?», достал из сумки губную гармошку и подарил ее мне.

В Киеве был уже Бабий Яр, ежедневно гремели облавы и расстрелы, и встреча эта кажется мне странной до сих пор. Но губную гармошку я сберег. Когда увидел, что иногда в концертах Малежик аккомпанирует себе на такой же, подарил гармошку ему. Певец играет на ней, а мне вспомнилась такая вот странная музыка…

Когда на этом вечере, лет десять — двенадцать тому назад, нас вызвали на сцену всех вместе, Вахтанг Кикабидзе сказал мне: «Какие мы старые стали». Сейчас, увидев фотографию, я подумал, что сегодня, когда все, кто на этом снимке, стали еще старше, перешли на девятый десяток, никогда уже не удастся собрать на одной сцене всех нас — Кобзона, Кикабидзе, Виктюка и меня. Даже если кто-то этого захотел бы…

И еще одна фотография; не помню, где это случилось лет десять назад, но причина была серьезная, должно быть, что-то вроде «Голубого огонька». Слева направо сидят у стола Евгений Евтушенко, Нани Брегвадзе, а ко мне склонилась поющая Лайма Вайкуле. За прошедшие годы столько неодолимых заборов между нами нагородило жестокое время. Обидно…

Году в 1988-м в столице Шотландии Эдинбурге проходил культурный фестиваль, куда пригласили участников из России. Выставки, спектакли, общение с прессой — все было как надо. У нас с моим другом писателем Фазилем Искандером была совместная пресс-конференция, и журналисты спросили у меня, есть ли в Советской стране цензура и чего она касается. Я ответил примером: «Понимаете, если я хочу опубликовать статью об армии или госбезопасности, цензура не пропустит ее в печать, пока статью эту не завизируют в специальных структурах армии или КГБ. Таков порядок». Я не стал погружаться в суть дела, но советский официальный журналист, который вел пресс-конференцию, тут же улыбчиво дополнил, насколько он меня уважает и ценит мое мнение, но все-таки нельзя не сказать, как наш народ любит хранителей закона и порядка в стране. Наши люди попросту не позволят опубликовать клевету на своих любимцев.

Я сказал, что мне надо отдохнуть, и сошел с трибуны. Фазиль Исканднр ушел следом. Олег Ефремов, который участвовал в культурном фестивале и слушал все это, сказал: «Да ну их на фиг, объяснителей. Пойдем и выпьем за то, что без них лучше».

У него в руке уже был бокал. Мы заказали себе такие же и дружно двинули в бар.

Художник Илья Глазунов не пил спиртного. Он коренной петербуржец (в самые-рассамые советские годы он никогда не употреблял слова «Ленинград»), блокадник, не раз умиравший от голода, и когда-то чуть не погиб от вина, выпитого с голодухи. С тех пор — ни капли. Но пиры он умел устраивать знатные. Вот и сейчас в мастерской, где стены встык покрыты иконами, которые Глазунов собирал по разрушенным храмам и реставрировал за свои деньги, накрыт прекрасный стол. Во главе стола сидит французская певица Мирей Матье, которую он только что рисовал, а гости и сам хозяин — вокруг.