На кухню – поскорее отвернуть кран, в стакан ударила холодная струя – наконец-то, так хочется пить! – в большую комнату – поставить в вазочку купленный у метро букет садовых ромашек. И в ванную, скорее в ванную, в спасительный душ, на ходу снимая с себя пропахшую пылью и потом дорожную одежду.

– Стас! Ну до чего ж ты бестолковый – ну никакой хозяйственной жилки! Ты полотенца в ванной хотя бы раз менял, пока меня не было?!

Розовое с серым налетом банное полотенце полетело в корзину – Катька выговаривала мне за то, что у меня скопилась куча грязного белья:

– Завтра же затеваю большую стирку!

И раздетая, в одних трусиках, Катька проскочила в спальню, щелкнула выключателем.

– Зачем ты погасил свет? – потянула на себя выдвижной ящик комода и обмерла, вцепившись обеими руками в шершавый деревянный край.

В зеркале напротив мелькнуло чье-то отражение!

…Запахнув на себе купальный халат, я в это время сидел в кухне, машинально разминая в пальцах сигарету. Совершенно непонятно было, что я собирался с ней сделать – ведь я не курил. Когда из спальни донесся испуганный Катькин вскрик, я не тронулся с места. Только ниже наклонил взлохмаченную голову и вжал ее в плечи.

* * *

Первое, чисто инстинктивное, движение – прикрыть голую грудь руками. Второе – подняться с колен и подойти к кровати, где под сбитыми в ком смятыми простынями шевелилось… шевелилась…

Чувствуя, что она вот-вот потеряет сознание от свистящего шума в голове и стараясь понять, почему в комнате вдруг так сильно потемнело – ах нет, это потемнело у нее в глазах! – не опуская поднятых рук, Катька деревянной походкой подошла к кровати. Постояла, прислушиваясь к пульсирующей, нарастающей боли в обоих висках. Решившись, с силой сдернула с нее махровую простыню.

Скорчившись в позе вареной креветки, жмурясь от света и пытаясь спрятаться, вдавить в подушку красное, пылающее стыдом лицо, в постели, которую Катька имела все основания считать своей, лежала… Марина Доронина.

Та самая Марина, с которой они дружили со второго класса, та Марина, которая считалась и была «самой-самой» ее подругой!

– Что ты тут делаешь?

Кусая губы, Марина поднялась с кровати во всей своей вызывающей наготе. К середине лета ее тело покрыл ровный золотистый загар. Фигура ее оставалась тонкой, по-мальчишески неразвитой и от того особенно обольстительной.

Она быстро глянула на Катьку и отвела глаза.

– Ты задаешь идиотский вопрос, – сказала она тихо.

– Что ты делаешь в моей постели?!

– Понимаешь… – начала Марина. И замолчала.

– Что ты делаешь в моей постели? В этом доме?!

– Катя, – тихо сказала Марина. – Я тебя понимаю, ты в бешенстве, и… и… не знаю, на твоем месте я саму себя бы вообще, наверное, убила. Ситуация идиотская, подруга, но когда две голые женщины начинают выяснять отношения, не постаравшись натянуть на себя хотя бы трусы, это выглядит… несколько фантасмагорично. Я тебе все объясню, Катюша, но разреши мне сначала одеться.

Судорожно развернувшись, Катька увидела на полу возле кровати брошенные вещи – шелковый брючный костюм, мальчиковую майку, скомканные белые трусики, – рывком сгребла все это и швырнула в бывшую подругу.

– Одевайся! Быстро! И пошла вон отсюда!

– Катька…

– Я не хочу тебя слушать. Я тебя ненавижу!

– Кать…

Всхлипнув, Катька выбежала из комнаты – она бежала, как пьяная, натыкаясь на углы и чувствуя, как знакомые предметы расплываются, расползаются, блекнут. Внутри была пустота. Ее выпотрошили. Раскрыли грудную клетку и вынули все, все, взамен оставив одну только боль. Острую, пронзительную, режущую, как хирургический скальпель.

Ничего уже не видя, ощупью она дошла до двери, слабо дернула ручку – заперто. «Господи, как же мне больно. Надо куда-то идти. Все равно куда, оставаться здесь нельзя, эта боль разорвет меня. Назад. Куда? Все равно. Все равно, лишь бы уйти».

Коридор. Дверь. Еще дверь. Чье-то бормотание за спиной. Стекло – оно не пускает, держит, слабо пружинит под дрожащими пальцами. Где-то здесь… Где-то здесь есть выход из этого плена боли, из этого кошмара…

Она вошла в ванную, зачем-то до отказа отвернула кран. На нее обрушился шум хлынувшей воды, нарастающая, как сирена, боль в груди бросила ее к шкафчику над зеркалом, где я хранил лезвия для опасной бритвы. Резко полоснув бритвой по руке, чтобы заглушить душевную боль болью физической, она долго и с удивлением смотрела, как по запястью змеится алая струйка. А потом опустилась перед ванной, в которой, быстро набирая розовый цвет, пенилась вода, на колени и сосредоточенно хлестала и хлестала себя по венам опасной бритвой, вспарывая тонкую белую кожу запястий, изрезая ее в лохмотья.

Мы с Мариной не сразу поняли, что там происходит. Мы сидели на кухне и ждали, когда Катька выйдет к нам, смотрели друг на друга и молчали, прокручивая каждый у себя в голове слова и фразы, которые должны (или не должны?) были ей сказать.

И только когда из-под двери хлынула вода, а Катька не произносила ни звука, хотя мы принялись стучать в ванную и звать ее, – только тогда мы поняли, что случилось что-то недоброе.

Я вышиб дверь одним ударом.

…Когда, очень не скоро, Катька пришла в себя, то первой, кого она увидела в полуметре от себя, была Марина. В накинутом на загорелые, красивые плечи белом халате Доронина сидела на стуле и, чутко откликаясь мгновенным взлетом темных бровей на каждое ее движение, следила за тем, как подруга приходит в себя.

– Тихо! Не шевелись! – предупредила она, нагнувшись почти к самому Катькиному лицу. – Тебе, дорогая моя, еще месяца полтора-два надо на каждом движении экономить. Потеря крови, пятнадцать швов на руках, да и сотряс ты получила, когда Стас дверь вышибал, – это не шуточки, подруга, хорошо еще, что так быстро очухалась, я уж думала, неделю в себя будешь приходить. И еще хорошо, что молчишь ты, разговаривать тебе, Катюш, тоже вредно. Ты лежи, молчи, а я тебя сейчас кормить буду.

Все-таки Катька сделала попытку пошевелиться. Тщетно. Туго перебинтованные руки ее были крепко привязаны к кровати. От обеих ноздрей к какому-то аппарату в изголовье тянулись синеватые прозрачные трубочки.

В голове стоял туман, какой бывает после утреннего, очень раннего и очень неожиданного, пробуждения. Но вот сквозь марево путаного сознания пробилось первое воспоминание – и Катькая зажмурилась, застонала, замычала, забилась под своими сковывающими малейшее движение доспехами.

– Ты не хочешь меня видеть? – догадалась Марина, быстрыми, яростными движениями растирая в кашицу котлету, лежащую на белой больничной тарелке. – Прекрасно тебя понимаю, подруга, но ничего не попишешь – бросить тебя такую я не могу, а посылать Майе Владимировне – так звали Катину маму – телеграмму, чтобы она приехала, потому что дочь ее, будучи в состоянии аффекта, вены себе вскрыла, – извини, рука не поднялась. У мамы твоей сердце слабое. Давай, открывай рот. И не бузи, придется тебе с моим присутствием смириться. До полного выздоровления. А потом – потом как знаешь, можем даже и не здороваться.