– Нашел, – отчим появился в дверях с огромным фолиантом в руках. С трудом лавируя между стульями с тяжелой книгой, он сел на свое место и достал из нагрудного кармана фланелевой толстовки очки:

– Думаю, это именно то, что тебя интересует, мальчик. Во всяком случае, пример очень…. ммм… я бы сказал, живописный.

Мамона вскинула брови в немом вопросе, не понимая, о чем речь. Я подумал, не выпроводить ли ее из кухни под каким-нибудь предлогом: старой больной женщине не полагается слушать всякие ужасы.

Но, взглянув на мать, я понял, что она никуда не уйдет. Каким бы плохим ни было ее самочувствие, но сегодня к ней пришел сын, он сидит рядом, пьет чай, расспрашивает о ее здоровье. Это редкая минута даже для такой малосентиментальной женщины, как моя Мамона. Нет, она не уйдет.

– Чтобы не искать слишком долго и не задерживать тебя, я решил начать сразу с Трансильвании, которая всегда считалась родиной вампиров, маньяков и вообще всякого рода злодеев, – начал дядя Веня, водрузив на нос очки и медленно водя пальцем по сгибу страницы, на которой была открыта книга. – Граф Дракула – ты, конечно, помнишь такого? Это реальный персонаж, настоящий граф, мучитель, садист и убийца, а уж потом из него сделали киношного злодея. Но ты спрашивал о женщинах-маньяках. Такие тоже были в Трансильвании. Одна из них, пожалуй, самая знаменитая, родилась почти через сто лет после печально знаменитого Дракулы, в 1560 году…

* * *

– Ты беременна! Дрянная похотливая сучка! Беременна! И это накануне свадьбы! Да тебя убить за это мало, дрянь, дрянь, дрянь!

Звук пощечины, а за ней еще одной, отразился от каменных стен замка.

Анна Батори, жена знатного трансильванского вельможи Георга Батори, державшего всю округу в страхе если не перед собственной особой, то уж наверняка перед влиятельным кланом своих родственников, среди которых был даже один король, занесла руку, чтобы еще раз ударить дочь, и остановилась.

Жениха ждали со дня на день, и если живот, который вот-вот полезет этой потаскухе на нос, еще можно будет скрыть под юбками и корсетами, то разукрашенное синяками лицо останется на виду. И как объяснить дорогому зятю, за что сановитая мамаша почем зря лупит его будущую невесту? Граф Надашди слывет умным человеком, ему не составит труда догадаться, что девочка, которую бьют накануне свадьбы, может быть повинна только в одном: в нарушении девства. А уж распущенности в своей будущей невесте вельможный господин не потерпит.

В этому случае ему ничего не стоит отказаться от свадьбы, и что тогда делать с этой беременной сучкой, у которой из всего приданого – проклятый живот и пара штопаных юбок?

Не говоря уже о том, что на средства будущего зятя планировалось восстановить полуразрушенный замок, ведь «знатные вельможи» одно только название, а кто знает, что у этих вельмож тюфяки набиты простой соломой, как у последнего крестьянина, и куры несутся прямо в каминной зале? Старинный род – почти всегда разорившийся род, хорошо, что граф Надашди это понимает. Иначе разве прислал бы письмо с предложением руки и сердца, которое, конечно, было незамедлительно принято!

Всем была ясна обоюдная выгода этой сделки. Граф, чьему титулу без году неделя, получает старинный герб на знамена и молоденькую жену в придачу, а семейство Батори – деньги и хотя бы временную передышку от осаждающих замок кредиторов. Все так хорошо складывалось, а тут эта потаскуха возьми и спутайся… с кем же? Она не говорит, проклятая!

– Кто тебя обрюхатил, несчастная, кто?! Скажи сама, дознаюсь – хуже будет!

Но хрупкая черноволосая девочка, стоящая посреди залы в одной лишь рубашке из грубого домотканого сукна, схваченной у ворота грубым шнурком, только улыбалась, опустив очи долу. Улыбалась украдкой – за откровенную веселость в такой момент вспыльчивая мамаша могла, чего доброго, и убить, во всяком случае – прибить как следует, невзирая на все расчеты, но улыбалась от души. Она знала, что так или иначе все уладится (род Батори ни за что не допустит позора), уладится, может быть, и без ее участия, и теперь улыбалась не тому, что груз забот перекладывался на материнские плечи, нет; Эржбета Батори чувствовала особое удовольствие в том, чтобы вызывать в памяти сладчайшие картины, а крики и попреки, бушевавшие над ее головой, придавали этим картинам особенное очарование.

– Кто?!

Немного подумав, она назвала имя виновника. Почему бы не назвать?

– Господи! От простолюдина!

Вплеснув тонкими аристократическими руками, сильно попорченными ранним артритом, Анна Батори в изнеможении опустилась на деревянную скамью. Час от часу не легче! Дочь самого известного в Европе католического клана забеременела от простого скотника!

Убить ее, что ли, в самом деле?!

– Одевайся! Паскуда! Забеременеть в четырнадцать лет! Я тебя и то родила в восемнадцать – на свою голову! Тебе же даже думать об этом рано было!

– Зачем же тогда говорить о свадьбе, если даже думать рано? – невинно спросила Эржбета, поднимая с пола платье, выкрашенное в их домашней красильне в какой-то непонятный, пегий цвет.

Платье тоже было штопаное-перештопаное и мало чем отличалось от крестьянского. Платье для игр, для трапезы, для приема гостей, для спанья. Другого у девочки просто нет.

В этом же платье она была и тогда, когда крестьянский сын Владиш, застав ее за подглядыванием (любопытная Эржбета притаилась за бревнами, сложенными у запруды, разглядывая купающихся после работы молодых лесорубов), заглянув в ее распахнутые от жгучего любопытства глаза, положил одну руку на лиф, а потом и вовсе опрокинул ее на землю, другой рукой шаря по ногам и выше, добираясь до самого сокровенного… Зачем он зажал ей рот? Она вовсе и не собиралась кричать…

– Иди к себе, – устало сказала мать. – И посмей только нос высунуть из спальни! Останешься без обеда и без ужина. Вечером я сама приду за тобой. Иди!

Пожав плечами, Эржбета легко, насколько позволял семимесячный живот, взбежала наверх по винтовой лестнице в темную и сырую каменную келью, которую в доме называли девичьей. Здесь всегда было плохо натоплено, тепло не держалось в стенах, на которых серебристой пылью оседала сочившаяся откуда-то сверху влага.

Но зато отсюда было прекрасно видно все, что происходило на скотном дворе, куда время от времени уводили для наказания провинившихся слуг.

Вот и сейчас, прильнув к узкому, не шире двух ладоней, оконцу, девочка с каким-то сладострастным нетерпением высматривала, когда на двор выведут Владиша. Долго ждать не пришлось: двое дюжих кнутобоев, состоявших при госпоже Батори, ввели юношу, который шел, спотыкаясь, со связанными спереди руками, и что-то говорил, все время нервно оглядываясь. Его никто не слушал; один из кнутобоев толкнул Владиша к врытому в землю столбу, другой, не торопясь, вынул из-за пояса кнутовище.

«Не торопятся. Значит, долго будут пороть. Значит, до смерти. Значит, мать так распорядилась», – думала Эржбета, изнывая у своего оконца. Снизу, от живота, поднималось какое-то новое ощущение, и она не без удовольствия прислушивалась к тому, что происходит с ее телом.