– Я знаю, молодых часто раздражает, когда престарелые родители дают о себе знать слишком часто, – ответил отчим, вторично обходя вопрос о здоровье. – Потому-то мы и не звонили тебе в последнее время, старались не беспокоить… Хотя если бы ты не появился до конца недели, я бы, пожалуй, нашел способ тебя увидеть. Как ты вырос… То есть прости… Я хотел сказать… Когда мальчики начинают жить отдельно, они уже становятся мужчинами. Вот я и хотел сказать: как ты возмужал! Тот ли это мальчик, которого я когда-то купал в ванночке?

– Тот, тот, – я вынужденно принял чашку с чаем, которую Вениамин Андреич просто-таки насильно всунул мне в руки. – Я немного устал, но не обращай внимания. Поговорим лучше о вас. Что у вас нового?

– Ну, какие новости у пенсионеров, мой мальчик.

– И все-таки? Почему мама, – впервые за много лет я назвал ее мамой, – почему она так плохо выглядит? Больна?

Только тут я заметил, что у отчима у самого больные глаза. Часто мигая, он смотрел на меня этими самыми глазами с желтоватыми белками, испещренными розовой сеточкой лопнувших сосудов, и, казалось, не знал, как ответить.

– Тише…

– Что случилось?!

– Говорю тебе – тише… Мы обсудим это после.

– Почему не сейчас?

– Она может услышать… Потом, все потом. Скажи мне, мальчик, ты пришел к нам, потому что у тебя есть какой-то конкретный вопрос или дело? Говори, не стесняйся, ты же знаешь, мы сделаем для тебя все. Или… – тут голос его дрогнул, – или ты просто захотел нас видеть?

Я встал со своего места, обогнул стол, подошел к старику и обнял его сзади за плечи. Лысина его мгновенно покраснела. Он с благодарностью похлопал меня по руке:

– Не обижайся на меня, сынок. Но в сущности, я так одинок. Твоя мать прекрасная женщина, но она… она не очень щедра на ласку. А к старости я стал сам себе напоминать плаксивую старуху. В сущности, я очень одинок, – повторил он.

– Ну что ты. Не напрашивайся на комплименты, пожалуйста. Ты ведь прекрасно знаешь, как я тебя люблю.

– Правда? – он моргнул.

– Ну разумеется, – от смущения несколько грубовато сказал я, потому что никогда не умел говорить родителям теплые слова. Почему-то именно им – не умел.

– Я, кстати, и пришел к тебе за консультацией. Как к единственному для меня авторитету в области человеческой психологии.

Дядя Веня вовсе не был авторитетом в области человеческой психологии, а я вовсе не за тем пришел в родительский дом, чтобы задавать ему вопросы по этой части. Но я знал, отчим воспрянет духом, как только я дам ему понять, что нуждаюсь в нем.

Так и произошло.

– Что тебя интересует, мальчик? Говори, если я могу чем-то помочь…

– Да, можешь. Скажи, а история действительно знает немало примеров, когда женщина становилась серийным убийцей? – спросил я прямо в лоб.

Он вздрогнул и посмотрел на меня очень внимательно, неожиданно близоруко сощурясь.

– Какой странный интерес возник у тебя сегодня… Это простое любопытство?

– Не совсем. Это… Ну, в общем, это нужно для моей статьи. Готовим интересный аналитический разворот.

– О женщинах-маньяках?

– Вроде того.

– Что ж… наверное, нынешним читателям это интересно. Не знаю, никогда не понимал, что может быть привлекательного в подобных исследованиях… Ты же знаешь, я даже детективов никогда не читал. Но… раз уж это для тебя важно… Подожди.

Он поставил свою чашку на стол и вышел – направился в библиотеку разыскивать нужные мне сведения. Я чуть выдвинулся в коридор, чтобы продолжать вести разговор с отчимом прямо из кухни, малые габариты квартирки позволяли это.

Не пришлось даже особенно напрягать голос:

– Как твоя работа?

– Все по-прежнему. Сейчас реставрируем передвижников. Приводим в порядок. Музей готовит большую экспозицию…

Он заговорил о работе, все больше воодушевляясь, – я знал, что работа в реставрационных мастерских всерьез занимает дядю Веню, – но, начав слушать его, я скоро потерял нить разговора. Потому что в кухню, где мы сидели, вошла Мамона.

Меня потрясла произошедшая с ней перемена. Еще недавно прямая и стройная, со свежеуложенной прической, с задранным подбородком, неприступная настолько, что посетители музея долго собирались с духом, чтобы подойти к ней с каким-нибудь незначительным вопросом, сейчас Мамона выглядела просто старухой. Нет, не «просто» старухой – а старухой, которую ест изнутри какая-то болезнь.

При взгляде на ее раскисшее, отекшее до почти полной бесформенности лицо к моему горлу подступил комок. Когда-то большие, строгие голубые глаза моей матери казались выключенными – в глазницах ворочались только желтые белки с расплывшейся точкой зрачка, а седые волосы, некогда покрывавшие голову Мамоны аккуратными волнами тщательно взбитых коков и завитушек, теперь были похожи на свалявшуюся паутину.

Платье с неизменной камеей у ворота висело на ней, накинутая сверху шаль подчеркивала исхудавшие плечи.

– Ну, еще раз здравствуй, дорогой, – придерживая себя за бок, она уселась в свое кресло – единственное кожаное кресло с викторианской спинкой в этой кухне.

На меня повеяло смешанным запахом духов, валокордина и несвежего старческого дыхания.

Теперь, когда она говорила, у нее под подбородком студенисто колыхались обвисшие кожные складки. Раньше этого не было. Боже мой, сколько же я не видел свою мать?! Быстро произведя мысленные расчет, я сам ужаснулся итогу: четыре месяца…

Неужели?! Да-да – четыре месяца!

– Как ты себя чувствуешь, мама?

– Ты знаешь, немного нездоровится. Врачи ни с того ни с сего обнаружили у меня язву – подумать только, язву в пятьдесят пять лет! Но, говорят, такое бывает. И ничего страшного, в наше время это прекрасно лечится. И Дидро болел язвой, и Панаев, и Мамин-Сибиряк… – как-то некстати добавила она. А впрочем, понятно: Мамона, конечно, гордится, что ей приписали такую «интеллигентную» болезнь.

– Но тебя лечат?

– Ну что ты, сынок, конечно. Сейчас медицина просто творит чудеса. Меня обещают поставить на ноги через два-три месяца. Это пройдет…

По видимому только здоровым людям ореолу скорой смерти, который висел над головой Мамоны, я видел, что врачи ее не обманывают. Они просто не договаривают всего до конца. Да, «язва», которая грызет ее внутренности, безусловно, пройдет совсем скоро. Но она «пройдет» только вместе с ней самой…

Это не язва, не язва. Не так уж часто, но мне приходилось видеть онкологических больных. У мамы рак, вот что! Потому-то и отчим выглядит каким-то потухшим и сникшим, и по этой же причине он отказался говорить со мной на эту тему – «она может услышать…».

Я отвел глаза от Мамоны и большим усилием воли отогнал от себя все черные мысли на ее счет. Не ради своего спокойствия: ради маминого. В самом ли деле она ни о чем не догадывается, или только делает вид, что верит в свое скорое исцеление – неважно, другого выхода, кроме как принять предложенные мне правила игры, мне не остается…