Нет, думал Златоуст, никогда он не станет таким, как Виктор, даже если будет странствовать всю свою жизнь. Никогда не усвоит он эту манеру защищаться от страха, эту хитрую воровскую ухватку, не научится велегласному бесстыжему кривлянью и многословному хвастливому юмору висельников. Быть может, этот сметливый нахал и прав, быть может, Златоуст никогда не сравняется с ним, никогда не станет настоящим бродягой и в один прекрасный день снова укроется за какими-нибудь стенами. Но странником без родины и без цели он все же останется, нигде не будет он чувствовать себя в полной безопасности, всегда будет окружать его загадочно-прекрасный и загадочно-зловещий мир, снова и снова будет он вслушиваться в эту тишину, в центре которой бьется такое робкое и бренное сердце. Виднелись лишь отдельные звезды, ветра не было, но облака в вышине, казалось, куда-то плыли.

Спустя долгое время Виктор проснулся — Златоуст не стал его будить — и окликнул его.

— Иди, — крикнул он, — теперь твоя очередь спать, а то завтра ты будешь ни на что не годен.

Златоуст послушался, улегся на ветки и закрыл глаза. Устал он основательно, но ему не спалось, мысли не давали ему заснуть, а кроме мыслей еще и чувство страха и недоверия к товарищу. Он не мог понять, как это ему пришло в голову рассказать этому грубому, громко хохочущему человеку, этому остряку и наглому вымогателю о Лидии! Он злился на него и на себя и напряженно обдумывал, как бы побыстрее от него отделаться.

Он, должно быть, уже задремал, так как испугался, когда неожиданно почувствовал, как руки Виктора осторожно ощупывают его одежду. В одном кармане у него был нож, в другом дукат; если он уснет, Виктор непременно стащит и то и другое. Он притворился спящим, повернулся, словно во сне, в одну и другую сторону, пошевелил руками, и Виктор отпрянул. Златоуст очень разозлился на него и решил расстаться с ним завтра же.

Но когда примерно через полчаса Виктор снова склонился над ним и начал обшаривать, Златоуста охватила холодная ярость. Не шевелясь он открыл глаза и сказал презрительно: «Убирайся, здесь тебе ничего не перепадет».

Испугавшись возгласа, вор сомкнул руки на горле Златоуста. Когда же тот изогнулся, сопротивляясь, Виктор сильнее сжал пальцы и одновременно надавил ему коленом на грудь. Златоуст, задыхаясь, вырывался и яростно дергался всем телом, но освободиться не удавалось, и тогда его вдруг охватил смертельный страх, сделавший его умным и сообразительным. Он сунул руку в карман, вынул охотничий нож и, пока тот продолжал душить его, неожиданно вслепую ткнул им несколько раз в нависшего над ним Виктора. Спустя мгновение пальцы на горле ослабли, в легкие проник воздух, бурно и тяжело дыша, Златоуст радовался возвращению к жизни. Затем попытался встать, и тут долговязый спутник со страшным стоном бессильно и мягко рухнул на него, заливая лицо Златоуста кровью. Наконец он сумел встать на ноги. В тусклом ночном сумраке он увидел, что долговязый лежит скрючившись на земле; когда он дотронулся до него рукой, она вся была в крови. Он приподнял ему голову, она тяжело и безжизненно, будто мешок, упала обратно. Из груди и горла Виктора все еще текла кровь, изо рта вместе с невнятными, слабеющими вздохами уходила жизнь.

«Ну вот я и убил человека», — подумал Златоуст и думал об этом беспрерывно, стоя на коленях перед умирающим и видя, как лицо его заливает смертельная бледность. «Матерь Божья, я — убийца», — услышал он собственные слова.

Ему вдруг стало невыносимо оставаться здесь. Он поднял с земли нож, вытер его о шерстяную поддевку, надетую на Викторе и связанную руками Лидии для своего милого; нож он спрятал в деревянные ножны, сунул в карман, вскочил и со всех ног бросился прочь.

Смерть веселого ваганта камнем давила ему на сердце; когда рассвело, он, содрогаясь от ужаса, стер с себя снегом кровь, им пролитую, и еще день и ночь рыскал бесцельно и испуганно вокруг. Наконец холод и голод вынудили его встряхнуться и положили конец испугу и раскаянию.

Блуждая по пустынной, заснеженной местности, без крова, без дорог, без пищи и почти без сна, он оказался в очень бедственном положении, диким зверем рычал в его теле голод, много раз в изнеможении ложился он посреди поля наземь, закрывал глаза и отрешенно желал только одного — заснуть и умереть в снегу. Но какая-то сила каждый раз поднимала его на ноги, он отчаянно и жадно цеплялся за жизнь, и в самой горькой беде укрепляло и опьяняло его до безрассудства сильное, дикое нежелание умереть, невероятная сила ничем не прикрытого инстинкта жизни. С заснеженных кустов можжевельника срывал он посиневшими от холода руками маленькие засохшие ягоды и жевал эту хрустящую горькую массу, смешанную с хвоей, необычно острую на вкус; чтобы утолить жажду, он целыми пригоршнями ел снег.

Запыхавшись, дыша в закоченевшие ладони, он присел на холме для короткого отдыха, ищущим взглядом обвел окрестности — ничего, кроме луга и леса, нигде не заметно следов человека. Над ним пролетело несколько ворон, он проводил их сердитым взглядом. Нет, не станет он их добычей, не станет, пока еще есть остатки сил в ногах и искорка тепла в крови. Он поднялся и снова вступил в безжалостную схватку со смертью. Он шел и шел, и лихорадка изнеможения и последних усилий рождала в нем странные мысли, он как безумный вел разговоры, то про себя, то вслух. Он говорил с Виктором, которого заколол, резко и насмешливо спрашивал его: «Ну, лукавый бродяга, как ты теперь себя чувствуешь? Верно, луна просвечивает твои кишки, парень, и лисы щиплют тебя за уши? Волка, говоришь, убил? Горло ему перегрыз или хвост вырвал, а? Хотел украсть мой дукат, старый разбойник. Но Златоустик перехитрил тебя, так-то, старик, он пощекотал тебе ребра! А у самого еще полны котомки хлеба и сыра, эх ты, свинья и обжора!»

С хрипом и лаем выкрикивал он свои язвительные речи, ругал покойника, торжествовал над ним, высмеивал зато, что тот позволил прикончить себя, идиот, глупый бахвал!

Затем его мысли и слова отвернулись от несчастного долговязого Виктора. Он видел перед собой Юлию, прекрасную маленькую Юлию, уходящую от него той ночью; он выкрикивал ей бесчисленные ласковые слова, пытался соблазнить ее сумасбродными, бесстыдными нежностями, звал к себе, упрашивал сбросить рубашку и изведать с ним небесное блаженство — за час до смерти, за мгновение до того, как ему подохнуть собачьей смертью. С мольбой и вызовом вел он разговор с ее маленькой грудью, с ее ногами, с ее белокурыми курчавыми волосами под мышками.

И снова, бредя и спотыкаясь на негнущихся ногах по заснеженному сухому вереску, одурманенный горем, испытывая приливы ликующей жажды жизни, он начинал шептать; теперь он говорил с Нарциссом, ему поверял свои прозрения, мудрые мысли и шутки.

— Ты боишься, Нарцисс, — говорил он ему, — тебе жутко, ты что-то заметил? Да, почтеннейший, мир полон смерти, она сидит на каждом заборе, прячется за каждым деревом, и вам не помогут стены, которые вы возводите, не помогут опочивальни, часовни, церкви, она заглядывает в окно, она ухмыляется, она каждого из вас знает вдоль и поперек, среди ночи вы слышите, как она хохочет под вашими окнами и называет вас по именам. Пойте же ваши псалмы и зажигайте свечи на алтарях, творите вечерние и утренние молитвы, собирайте травы в аптеках и книги в библиотеках! Ты постишься, друже? Проводишь ночи без сна? Она поможет тебе, костлявая, она отберет у тебя не только сон, но и все остальное, вплоть до костей. Беги, дорогой, беги скорее, там в поле уже гуляет старуха с косой, беги да смотри не растеряй своих косточек, они так и рвутся разлететься в разные стороны, уж с нами-то они не останутся. Ах, наши бедные косточки, ах, наше ненасытное брюхо, ах, наш жалкий мозг под черепом! Все хочет разлететься к дьяволу, на дереве сидят вороны, словно попы в рясах.