Однако, бородатый скиталец отнюдь не выглядел затравленным и отощавшим — как раз он догладывал здоровенную костомаху, запивая вином прямо из бурдюка. Неподалёку пестрела горящими угольями неглубокая яма-очаг; над ней на вертеле пёкся, истекая жиром, козий бок, и бродяга с вожделением посматривал в его сторону. При этом ноздри его широкого, приплюснутого носа раздувались, рыжеватые, опалённые огнём костров брови ползли вверх, к давно потерявшему форму фригийскому колпаку, прикрывавшему жёсткие, как щетина дикого кабана, волосы, и большая медная серьга в левом ухе начинала раскачиваться в такт мычащим звукам — бородач, пережёвывая мясо, что-то напевал.

Неожиданно бродяга вскочил и прислушался. Он стоял над обрывом высотой не менее двадцати локтей[156], а внизу, по узкому извилистому ущелью бежала широкая каменистая тропа. И оттуда, из-за скального выступа по правую руку, доносились голоса и мерное цоканье лошадиных копыт.

Бородач удовлетворённо хмыкнул, быстро завязал полупустой бурдюк, забросал уголья землёй, не без сожаления засунул недопечённый кусок мяса в дорожную сумку и достал из пещеры тугой лук с костяными резными щёчками. Попробовал тетиву, выбрал из кожаного колчана стрелу, тщательно проверил оперенье и лёг на самый край обрыва, спрятавшись за невысокими, чахлыми кустами.

Всадники приближались, хотя их ещё не было видно. Бродяга, не отрывая глаз от тропы, сунул руку за пазуху и вытащил тяжёлый кожаный мешочек, висевший у него на шее на крепком сыромятном ремешке. Взвесил в руках, слегка тряхнул — мелодично звякнули золотые монеты. Оскалив крупные жёлтые зубы в хищной ухмылке, запихнул мешочек обратно, под рубаху; устроился поудобней, наложил стрелу на скрученную из тонких, но очень прочных и упругих воловьих жил тетиву и замер в полной неподвижности.

Галл Арторикс, ехавший чуть сзади царевича, посмотрел вверх совершенно случайно, повинуясь ещё не осознанному до конца ощущению тревоги, что его весьма озадачило — он не отличался трепетной, чувствительной душой, больше свойственной людям искусства, нежели воинам. Широкий и плоский лепесток с зазубринами уже медленно клонился книзу, слегка вздрагивая от упругости натянутой тетивы. И всё, что успел сделать Арторикс, так это поднять на дыбы своего скакуна, который одним прыжком поравнялся с жеребцом царевича.

— Митридат! О-ох… — галл, судорожно цепляясь за гриву коня, свалился на землю — стрела пробила ему шею навылет.

Первым опомнился Гордий — схватив за поводья жеребца Митридата, он, нахлёстывая его нагайкой, помчал в укрытие — к скале, козырьком нависшей над тропой.

А Гай и Паппий в это время засыпали стрелами верхушку обрыва…

Когда Гордий, обладающий кошачьей цепкостью, спустился вниз — он, невзирая на предостережения товарищей, всё же рискнул подняться к пещере — Арторикс уже умер; стрела пробила сонную артерию. Митридат стоял на коленях над телом храброго галла и тихо плакал, Гай крепился, но его глаза тоже увлажнились, а Паппий хмуро вытирал окровавленные руки пучком травы — он пытался спасти Арторикса.

— Что там? — глухо спросил лекарь Гордия.

— Сбежал…

— Куда?

— Пещера… Не найти… В ней лабиринт, уходящий вглубь горы.

— Пошлём гонца, он приведёт стражников. Выкурим, как лисий выводок из норы.

— Не получится. Я наслышан про эту пещеру. У неё есть несколько выходов.

— Эх, — Паппий со злостью швырнул пучок на землю. — Кто бы это мог быть? И сколько их?

— Он был один. Ждал нас… — Гордий понизил голос до шёпота, чтобы не услышал Митридат. — И долго. В пещере ложе из веток и травы, срезанной дней пять назад. Куча обглоданных костей, в очаге много золы…

— Понятно, в кого он целил… — сквозь зубы процедил Паппий, бледнея от гнева. — Но откуда он знал, что мы будем возвращаться в Синопу именно этим путём?

Перс-конюший, расслышав последние слова лекаря, поторопился отвернуться к лошадям. На его смуглом лице появилось выражение досады…

Спустя десять дней после этого случая в доме Иорама бен Шамаха собрались его старые друзья: стратег Алким, опальный гиппарх Асклепиодор и синопский купец Менофил, круглолицый, рослый мужчина пятидесяти лет с плешивой головой в венчике седеющих кудрей.

— …Надо мной смеётся вся Синопа, — обычно уравновешенный Алким кипел гневом. — Эти жирные придворные бараны, завитые на персидский манер, сплетничают и разносят гнусные слухи обо мне, словно рабы-уборщики общественных сортиров.

— Советую тебе сменить палудамент на мотыгу, — насмешливо посмотрел на него Асклепиодор. — Как я. Больше проку. Царица Лаодика теперь удостаивает почестей за иные заслуги.

— Усмирять бунтовщиков — дело начальника стражи. Я воин, а не палач! Катойки бросили свои селения и ушли в горы, где получили поддержку диких гептакометов. Царица требует, чтобы я принудил катойков к повиновению. Уничтожил, наконец. С кем?! Сотня гоплитов личной охраны — вот всё моё войско. На кардаков надежды никакой — их больше интересует добыча. Сброд грабителей.

— Други мои, забудем сегодня все наши личные печали и невзгоды, — Иорам бен Шамах сидел, сгорбившись, как столетний старец, и говорил тихо, через силу, словно был поражён смертельным недугом. — Ты, Алким, славный полководец, и труды твои ратные неоднократно отмечены царём Понта и народом. Два раза золотой венок триумфатора возлагали на твоё чело, беломраморная стелла в твою честь водружена перед храмом Зевса Поарина. Я уже не говорю об Асклепиодоре, удостоенном почётного звания «друг царя» при Митридате Эвергете. Все ваши нынешние беды — временные, ибо лай голодных шакалов не может остановить льва, скрадывающего осторожную, но глупую лань…

Гости иудея многозначительно переглянулись — лекарь витийствовал не хуже иного признанного оратора, и каждое его слово было наполнено глубоким смыслом.

— Я просил вас собраться здесь по делу, не терпящему отлагательства; от его благоприятного исхода зависит судьба Понтийского государства.

— Иорам, моё ли призвание участвовать в заговорах?! — Менофил забеспокоился. — Ты хочешь, чтобы я на старости лет стал изгоем, нищим изгнанником, за которым будут охотиться, как за беглым рабом? Или сгнил в эргастуле?

— Менофил, ты никогда не был трусом, — иудей мягко положил узкую ладонь на колено купца. — Мне это известно лучше, чем кому-либо. Просто сейчас в тебе говорит голос сытости, извечной болезни людей богатых и преклонного возраста. Но утешься и успокойся — в моём доме ни о каких заговорах не может быть и речи.

— Прости, Иорам… — Менофил покраснел от досады — он никак не мог догадаться, куда клонит осторожный и хитрый иудей. — Прости, по-моему, я бегу впереди лошади, запряжённой в колесницу.

— Речь идёт о спасении главной ценности Понта — жизни будущего царя, — Иорам бен Шамах выпрямился, посуровел. — Убийцы уже стали на след Митридата и идут по нему, как гончие псы. Остановить свору не в наших силах. Задержать — тоже. Они почуяли запах крови.