– Я тебя ждал.

– Два часа?

– Да. Я подумал, что ты сегодня очень устанешь.

Я закрываю глаза.

– Ты такой замечательный...– шепчу я и не знаю, слышит ли Дима мой шепот.

30 декабря, пятница

На часах – одиннадцать утра. Я нежусь в постели и слушаю, как бабушка на кухне тихонько позвякивает тарелками. Пахнет чем-то приятным, я играю в угадайку: спорю сама с собой, что бабуля затеяла шарлотку, и, когда выхожу наконец на кухню, понимаю, что выиграла: шарлотка, ароматная, с румяной хрустящей корочкой, разрезанная на узенькие кусочки, стоит на столе.

– Бабушка, ты самая лучшая! – говорю я и сажусь завтракать.

В окне напротив мигают огоньки елочной гирлянды. Когда бабушка открывает холодильник, оттуда доносится свежий запах мандаринов, и, хотя руки мои все еще дрожат после трудного вчерашнего дня, я наконец начинаю чувствовать близость Нового года.

Дима заезжает за мной за полчаса до начала корпоратива.

Я на себя не похожа. Ни мокасин, ни джинсов, ни водолазки лапшой: на мне короткая юбка в обтяжку и маечка с глубоким вырезом; туфли на тонких каблуках; на руках – широкие браслеты, и крупные бусы на шее. Губы накрашены красным, на ресницах – густая тушь. Смотрю на себя в зеркало и остаюсь довольна: пусть ноги полноваты, но зато аппетитно выглядит грудь.

Я вплываю в зал, и девушки из рекламы – они сидят за ближайшим столиком – приветствуют меня одобрительным гулом.

Пробираюсь дальше, к новостям, занимаю место Димке – он ушел ставить машину.

Леха свистит:

– А у тебя, оказывается, и ноги есть?!

Девчонки смеются, а я делаю вид, что обиделась, хотя и не обижаюсь: мне приятно, что я понравилась Лехе.

Девчонки свежи и хороши. На Анечке – широкий льняной балахон с кружевами, лен течет и обволакивает, делая женственной и округлой ее тоненькую фигурку. Лиза затянута в блестящее тонкое платье с открытой спиной. Надька – в красных цыганских рюшах. Они выспались, и кажется, будто никто вчера не ругался и не бился в истерике. Сегодня все любят друг друга.

Время – к восьми, и все, кажется, собрались. Виталь с бокалом шампанского встает под елочку. Он не зануда: говорит быстро и по делу. Обещает поднять зарплату, и реклама с восторженными визгами выпускает в воздух цветные спирали серпантина. Мы хлопаем – новости не так предусмотрительны, у нас серпантина нет.

Мы выпиваем шампанского, и не успеваю я сделать последний глоток, как мягкая Димина ладонь ложится мне на плечо. Он наливает себе водки, я чокаюсь с ним и прислоняюсь к нему. Дима разговаривает с Лехой, чокается с Витькой и Сенькой, а я сижу в блаженной истоме от Димкиного тепла и шампанского, ударившего в голову.

На маленькой эстраде танцуют девицы с плюмажами на головах, на них почти никто не смотрит, и, только когда выходят две гибкие стриптизерши в белых с блестками купальниках, народ оживляется. Мужчины, уже немного пьяные, пихают сотни им за подвязки.

– О! – говорит вдруг Дима, и я вздрагиваю.

– Что?

– Королев пришел.

– Где?

Дима показывает в дальний угол, и я вижу полного высокого мужчину, который оживленно разговаривает с Данкой, держа ее за руку.

– Пойдем? – встревоженно спрашиваю я.

– Не знаю...– пожимает плечами он.– Новый год, выпили...

– Ну и ладно,– я чувствую облегчение.

– А с другой стороны,– говорит вдруг Дима,– когда мы его еще увидим?

И он встает с места. Я бегу за ним, как ребенок за мамашей в магазине.

– Михалыч! – выкрикивает Дима, протягивая руку для рукопожатия.

– А! Привет! – Королев отпускает Данку, хлопает Диму по плечу.

Я стою сзади и почти ничего не слышу.

Грохочет музыка, мужчины стоят, склонившись друг к другу, почти соприкасаясь лбами. Дима оживленно что-то говорит, Королев слушает и кивает.

Потом они идут к выходу из зала, и Дима машет мне рукой: мол, иди за нами. Мы выходим в прохладный непрокуренный холл. За стеклянными дверьми – метель и ночь, и курят диджеи во главе со своим Цезарем.

Королев садится на кожаный диванчик, взмахом руки приглашает меня сесть рядом. Димка подтаскивает к дивану низенький пуфик.

– Это Оксана,– представляет меня Дима.– А это – Егор. Михайлович.

– Егор,– кокетливо поправляет его Королев, берет меня за руку и целует запястье – долго и со вкусом, совсем не по-братски. Я осторожно тяну руку к себе, и Егор отпускает ее.

– Так что у вас? Я не понял,– говорит он, глядя мне в глаза.

Я начинаю путано рассказывать, Егор внимательно слушает и через некоторое время, кажется, начинает что-то понимать.

– А теперь вы слушайте,– говорит он.– Всего я не знаю, что знаю – расскажу.

Егор знает много: Дима говорил, что в прошлом он – всеобщий знакомый, что был вхож во многие кабинеты и мог выдать компромат на любого чиновника: по большей части достоверный, но документально не подтвержденный. Документы в руки Егора попадали крайне редко, а если попадали, то он тут же публиковал их в своей авторской программе. Я этой программы уже не застала, ее прикрыли за месяц до моего появления в офисе.

– Волков,– говорит Егор и задумывается.– Волков много чего накопал на мэра. Помню, было время, когда он посматривал на мэра свысока и все грозился обнародовать результаты проверок.

– Зачем? – спрашиваю я.

– Думаю, метил на его место. Думал, мэр сядет, будут перевыборы, а тут он – народный герой-разоблачитель.

– А почему не обнародовал?

– Я так понимаю, что собрал не все документы. Хотел, чтобы наверняка.

– А что это был за компромат? – встревает Дима.

– Понятия не имею, хотя очень хотел бы знать,– разводит руками Егор.– Меня Волков как-то сторонился. Да мы с ним, впрочем, никогда и не были в хороших отношениях. Он тогда выбрал Эдика... А потом его здорово пугнули.

– Кто?

– Видимо, мэр.

– Как?

– Я так понимаю – физически. Не знаю, тронули его, или просто чего-то нехорошего пообещали, но... Волков затих. Затих надолго. Потом проснулся наш вновь избранный губернатор. Проснулся и понял, что вдвоем с мэром им тесно, и надо бы кого-нибудь посговорчивее.

– В смысле?

– В том смысле, что лучше бы, чтобы мэром был свой человек. А как еще? И вот тогда губер, как говорят, стал зазывать Волкова к себе и выпытывать у него подробности. Тот сопротивлялся – видимо, мэр здорово тогда его пугнул. А потом губер приставил к Волкову охранника. Тот подуспокоился, приободрился и стал рыть снова.

– А зачем рыть снова? Ведь был же уже компромат.