И я вспоминаю, как мы снимали в одной из школ – уже даже не помню, что был за повод,– и маленький второклассник, щуплый мальчишка с карими глазами в пушистых ресницах, подошел ко мне, открывая на последней страничке свою тетрадь по математике.

– Напишите...– тихо сказал он мне, сидящей на парте и закутанной в куртку.

– Что? – удивилась я и на мгновение подумала, что он просит меня расписаться вместо мамы за двойку.

– Автограф,– сказал он еще тише и, посмотрев на меня своими пушистыми глазами, добавил: – Пожалуйста...

Я расписалась – криво, посреди страницы. Его друзья-второклассники стояли вокруг и молча смотрели, как я это делаю. А мне было стыдно, смешно и досадно, я чувствовала себя дурой, потому что понимала: мой автограф ничего не стоит, какой бы замечательной ни казалась я сейчас этому мальчику. Мне кажется, что в такой ситуации Эдик был бы горд, хотя, возможно, я плохо о нем думаю.

Вслед за серой Аниной дубленкой я вхожу в кабинет. У стола – Данка, на столе – привычный листок. Сегодня на нем с изрядной долей самоиронии написано: «Как погуляли?», и только ниже стоят неизбежные шесть цифр даты.

Список уже есть, правда, ни у одной съемки пока не назначено время. В столбик – названия служб: пожарные, «скорая», милиция, ГИБДД... Рядом – пресс-релиз городской администрации.

– Оксана – звони в ГИБДД, и вот тебе устная из городской, Аня – «скорая» и пожарные, Лиза – менты, и еще будет съемка: сегодня пенсионеры заседают.

Новый год всегда начинается для нас одинаково: собираем статистику – пьяные водители, взрывы петард, мордобой, разрывы сердца, переедания и депрессии.

Позже, когда я стою в кабинете пресс-службы ГИБДД и в ожидании сотрудника смотрю на город с высоты третьего этажа, послепраздничная тоска подчиняет меня целиком. Подо мною – переполненная свалка, ветер треплет ярко-зеленый пакет из-под чипсов, стараясь сбросить его вниз. На дороге – обрывки серпантина, через тротуар – черные полосы гари. Хмуро, и снега не было слишком давно.

У кабинета встречаю Малышеву.

– Привет,– говорит она, крутя меж пальцев незажженную сигарету. Табак сыплется на пол. На плечах у Малышевой – полушубок, она идет курить.

– Привет,– отвечаю я.

– Оксана...

Останавливаюсь, жду, что мне скажут. Малышева поднимает руку с сигаретой ко лбу, словно стараясь вспомнить.

– Ах, да,– говорит она наконец.– К тебе подходили насчет кассеты?

– Какой кассеты? – встревоженно переспрашиваю я.

– Да ко мне тут перед праздниками еще подошел охранник Волкова и спросил, не находили ли мы их кассеты. Говорит, выпала у Волкова из кармана, когда они приходили на эфир.

– А почему – меня?

В горле у меня становится сухо, я судорожно пытаюсь сглотнуть.

– Данка говорила, что Захар пожадничал дать тебе кассету, и она выдала тебе чужую, найденную.

– Нет, меня никто не спрашивал.

– А!..– тянет она рассеянно.– Ну ладно... Просто если спросят – имей в виду.

—Волков,– говорю я Диме вечером.– Точно – он.

– Или охранник,– отвечает Дима.

– Что, в сущности, одно и то же...

Мы едем по городу, под колесами шуршит, отлетая назад, мокрый и скользкий снег. Снова начинается оттепель.

– Спросил у Малышевой про кассету, узнал, что она у меня...

– И подкараулил тебя по пути на работу. Ты не помнишь, он был в троллейбусе?

Я честно морщу лоб, но вспоминаю только красную куртку и ремень сумки, уходящий в пучину пассажирских тел.

– Нет, не помню,– говорю я.

– Не важно.– Дима машет рукой.– Разве могло быть по-другому?

– И тогда Эдика?..

– Они,– он кивает головой, словно ставит на моих сомнениях жирную точку.

– Но как?

– Не важно,– отвечает Дима.– Ты подумай только, какой серьезный у них был мотив!

– У нас в городе – политическое убийство? Дима, это смешно!

– Нет,– возражает он,– не смешно. Масштаб другой – страсти те же. Ну, ты теперь спокойна?

– Наверное, да... Никогда больше не поеду в Думу, можно?

– Можно.– Дима дарит мне разрешение, словно шубу с барского плеча.

– А если Данка пошлет?

– Я ее тоже пошлю.

И мы смеемся.

10 января, вторник

На улице – мокрый ветер в лицо, и капюшон то и дело слетает с кудряшек. Уши сразу краснеют, чувствуя холод, и я натягиваю капюшон и одновременно озираю окрестности, чтобы спланировать великий переход через лужу.

Путешествие из дома к офису в такую погоду – выматывающее занятие. Я смотрю на знакомую стену: бордовое монолитное пятно на красной, расчерченной на кирпичики стене – словно раскрытый в изумлении рот. В нем единственным белым зубом торчит округлая кокетливая лапка какой-то буквы, кажется, «Ж».

– Идиотка! – Надька в кабинете бурно выражает свои чувства.

– Кто? – Я хлопаю сумкой о стол, стягиваю перчатки с замерзших рук.

– Лариска.

– А что?

– Краску пришла ковырять! – Надька размахивает чашкой, и я вижу, как плещется в ней мутная кофейная жижа.– Представляешь?!

– Я шла на раннюю съемку.– Тихий Лизин голос слышнее громких Надиных воплей. Ее «с» и «ш» вонзаются в голову почище шуршания оттепельных шин,– а она – перед офисом, со шпателем. Сдирает краску. Увидела меня и убежала.

– Бедный человек...– шепчу я.

– Да уж! – подтверждает, услышав мой шепот, Надька.

Лежу на боку, колени согнуты и подтянуты к животу. Палец выводит на шершавой от старости и множества стирок простыне сложные фигуры. Одеяло где-то в стороне. Холодно, но я терплю: согреюсь – усну, но спать нельзя, хочется додумать.

В голове – набор кадров, хочу собрать их в стройный видеоряд, и пусть Дима твердит, что все уже понятно. Я должна увидеть все собственными глазами.

Представляю себе таймлайн, жирную линейку внизу экрана.

Историю про Эдика и кассету бросаю в самое начало одним куском: здесь и так все понятно. А вот дальше... Вглядываюсь в разрозненные, хаотичные кадры.

Эдик встречает Волкова перед эфиром...

Волков и охранник уходят из студии...

Эдик остается – зачем?

Где кассета?

Почему Эдик решается на переговоры о кассете в офисе?

Когда он успевает поговорить с Волковым?

Почему Эдик остается в офисе, и когда уходят Волков и охранник?

Вопросы – словно начитка, не закрытая видеорядом. И еще одна картинка, без звука: кассета крупным планом. Кассета, кассета... К чему тут эта кассета? Выкинуть бы ее с таймлайна, все уже с ней ясно, но она не выкидывается, словно нарочно заблокирована на линейке, висит перед глазами, и тут я вспоминаю, от кого еще слышала про эту кассету: от Лапули. Вижу серое, измученное лицо, белые пряди волос, перемешанные с рыжим мехом лисьей шубы; след от синяка под опухшим глазом.