Прибыли и другие сарацины, крича и бряцая оружием. При виде короля они притихли, учтиво его поприветствовали и сказали, что избавили его от врага, замышлявшего его убить, как только он отдаст Дамьетту, а затем попросили исполнить условия договора. Это стало большим облегчением для христиан, поскольку мятеж эмиров поставил было под вопрос выполнение соглашений, заключенных султаном.

Договорились, что, как только Дамьетта будет передана сарацинам, король и сеньоры обретут свободу. Простой люд, которому сохраняли жизнь, отводили в Каир. Король обязался выплатить 200 тысяч ливров до отъезда из Дамьетты и 200 тысяч по прибытии в Акру. В свою очередь, сарацины обещали не трогать в Дамьетте больных, продовольствие и орудия до тех пор, пока король не сможет их забрать.

Эмиры поклялись, что выполнят договор, самыми страшными клятвами, имевшимися в их вере: они отрекутся от Магомета, ежели не сдержат слово, будут опозорены подобно тому, кто: совершает паломничество в Мекку с непокрытой головой; выгнав жену, принимает ее назад; ест свинину. Они попросили одного вероотступника из христиан составить письменно формулу клятвы, достаточно, по их мнению, убедительную, чтобы ею поклялся Людовик Святой: если король не сдержал бы слова, он лишился бы заступничества 12 апостолов и всех святых. Король охотно согласился дать такую клятву. Но последний пункт клятвы был таков: если он не соблюдет условия соглашения с эмирами, то будет опозорен как христианин, отрекшийся от Христа и его заповедей, и презрит Господа, плюнет и растопчет распятие. Услыхав сие, король сказал, что такую клятву не принесет… Он предпочитает умереть добрым христианином, нежели жить в ненависти к Господу и Богородице. Патриарх Иерусалимский попал в плен к сарацинам, так как султан, предоставивший ему охранную грамоту, погиб. Когда король отказался от клятвы, эмир решил, что так посоветовал ему патриарх; тогда он повелел отрубить прелату голову. Сарацины схватили старика и привязали его к столбу, связав руки за спиной так крепко, что из-под ногтей брызнула кровь. Патриарх кричал королю: «Сир, Бога ради, клянитесь смело, ибо я возьму на свою душу весь грех клятвы, принесенной вами, ведь вы ее сдержите».

Наконец инцидент был урегулирован – Жуанвиль не знает, как именно, – к удовлетворению обеих сторон. Поговаривали, что некоторые сарацины даже подумывали сделать султаном Людовика Святого как самого гордого христианина, какого они когда-либо знали. Король позднее спросил у Жуанвиля, верил ли тот, что он примет такое предложение. Со своим обычным простодушием Жуанвиль ответил, что он поступил бы безрассудно, видя, как сии сарацины только что убили своего сеньора. Но король ответил, что на самом деле не отказался бы, если бы существовала хоть какая-нибудь надежда обратить в христианство Египет.

* * *

На следующий день, 6 мая 1250 г., день Вознесения, Жоффруа де Сержин на восходе солнца отправился в Дамьетту и велел вернуть ее эмирам. Королеву, еще не оправившуюся после родов, посадили на корабль, шедший в Акру. Христиане удерживали Дамьетту 11 месяцев. По договору сарацины обязались охранять больных крестоносцев, продовольствие и орудия до тех пор, пока король не сможет их забрать. Но едва став хозяевами города, они перебили больных, разрушили орудия и продовольственные склады, сложив вперемешку солонину, деревянные обшивки стен, орудия и трупы, все сожгли. Затем они сровняли с землей город, чтобы крестоносцы больше не могли его захватить.

Появилась угроза и для жизни короля и пленных сеньоров. «В этот день, – пишет Жуанвиль, – мы ничего не ели, и эмиры тоже; но они спорили целый день». Оставить короля в плену или казнить со всеми баронами? Это означало бы, доказывал один эмир, гарантировать мир лет на сорок, ибо христиане разом лишились бы своих лучших предводителей. Людовик Святой был еще очень слаб после болезни, и прошел слух, что сарацины согласились освободить его лишь для виду, а на самом деле дали ему медленно действующий яд.

Наконец к вечеру сарацины решили освободить пленных. Галеры пристали к берегу около Дамьетты; пленникам принесли пирожки с сыром, высушенные на солнце, и вареные яйца, расписанные в разные цвета. Король и его пленные соратники вышли на берег в окружении 20 тысяч сарацин с саблями на боку. В отдалении поджидала освобожденных узников генуэзская галера. На мостике стоял один человек. Увидев подходящего короля, он дал свисток, и рядом с ним внезапно выросли 80 арбалетчиков, готовых стрелять. Едва их завидев, сарацины побежали, как овцы, и король взошел на галеру с графом Анжуйским, Жуанвилем, Жоффруа де Сержином, Николаем, генералом Ордена тринитариев. Граф де Пуатье оставался заложником в руках сарацин до выплаты 200 тысяч ливров, которые обязан был выдать король прежде, чем покинуть Египет.

Уплату начали производить с утра в субботу. Взвешивали на весах, говорит Жуанвиль, одна чаша которых вмещала 10 тысяч ливров. Вечером в воскресенье королю доложили, что недостает 30 тысяч ливров. Король поручил Жуанвилю одолжить их у командора и маршала Ордена тамплиеров, ибо магистр был мертв. Те воспротивились, так как у них хранились деньги, данные им в залог, которыми они были не вправе распоряжаться. Жуанвиль не обратил внимания на протесты, принудил тамплиеров именем короля открыть сундуки, и ему дозволили взять необходимую сумму.

Когда расчеты закончили, Филипп Немурский пришел сообщить королю как о доблестном поступке, что они обсчитали сарацин на 10 тысяч ливров. Король очень рассердился и велел вернуть эмирам эту сумму, так как обещал выплатить 200 тысяч ливров до своего отъезда. «Тогда, – пишет Жуанвиль, – я наступил на ногу монсеньору Филиппу и сказал королю, чтобы он ему не верил, ибо он говорит неправду – ведь сарацины считают лучше всех в мире. И монсеньор Филипп подтвердил, что я прав, и что он сказал сие в шутку. А король ответил, что подобная шутка неуместна. "И я вам приказываю, – сказал король, – верностью, коей вы мне обязаны как вассал, чтобы вы, в случае недоплаты сих 10 тысяч ливров, внесли остаток безо всяких погрешностей"».

Как только выкуп был выплачен, король приказал плыть к большому кораблю, видневшемуся в море. Галера отчалила. «И мы проплыли доброе лье, – рассказывает Жуанвиль, – прежде чем заговорили друг с другом по причине беспокойства за находящегося в плену графа Пуатье. Тут на галеоте подплыл монсеньор Филипп де Монфор и крикнул королю: "Сир, сир, поговорите со своим братом, графом де Пуатье, который на другом корабле". Тогда король закричал "Огня, огня!", зажгли огонь, и радость оказалась так велика, какая только могла быть среди нас».

Покуда король ждал, когда уплатят выкуп за графа де Пуатье, один француз-отступник принес ему дары; король спросил, откуда он знает французский язык, и тот сказал, что был христианином. Тогда король ему ответил: «Подите прочь, я с вами больше не буду разговаривать». Но Жуанвиль отвел этого несчастного е сторону и побеседовал с ним: тот оказался родом из Провена и сознался, что лишь бедность и боязнь насмешек из-за отступничества удерживают его от возвращения в лоно Церкви. Узнав об этом, Людовик Святой королевским указом запретил упрекать отступников, вернувшихся в христианство, за их прегрешения.

Когда Людовик Святой взошел на корабль, нужда, в коей пребывали христиане, была так велика, что он не нашел там ни кровати, ни одежды; во время переезда ему пришлось спать на тюфяках, присланных султаном, и носить одежду, изготовленную по его приказу. Путешествие продлилось шесть дней, о которых Жуанвиль писал: «Я, будучи болен, всегда садился подле короля. И тогда он мне рассказывал, как его захватили в плен и как он с Божьей помощью договорился о своем и нашем выкупе. И он заставил меня рассказать, как взяли в плен меня на воде; и потом он сказал мне, что я должен возблагодарить Господа нашего, спасшего меня от такой опасности. Он очень сокрушался о смерти графа Артуа, своего брата, и говорил, что если бы сейчас последний был бы так же сдержан, как граф Пуатье, то ничего бы не учинил, и чего бы он ни сделал, чтобы видеть его на этих галерах. Как это часто случается с лицами добропорядочными и рассудительными, граф Пуатье казался равнодушным, и Людовик Святой, только что опасавшийся за его жизнь и рисковавший ради него, быть может, больше, чем должно, страдал от этого.