Надо было отметить, как верно начальник сыска описал место преступления, которого не видел. Или уже успел прочесть заключение доктора? Кто считал Эфенбаха простаком, сильно ошибались, на чем обжигались. Пушкин в очередной раз в этом убедился. Любому чиновнику приятно служить под началом умного человека.

– Потравили бедняжку, – продолжал он. – Экая мерзость выползла… Что размышляешь?

Привыкнув к особым оборотам начальника, Пушкин кратко описал Юстову, отметив, что ей шестнадцать, из семьи бедного чиновника, который дал дочери хорошее образование и накопил приданое. Веской причины для убийства не найдено. Завтра должна была получить тысячу рублей из кассы взаимопомощи невест. Эта новость оставила Эфенбаха равнодушным. Начальник сыска давно знал про подобные кассы и считал, что пора их узаконить: дома терпимости разрешены, а невестам скопить приданое, так извольте тайком. Куда такое годится…

– Как же яд приняла, сердешная?

Предполагая, что Михаил Аркадьевич уже знаком с заключением Преображенского, Пушкин рассказал, что в Юстову влили водный раствор аконитина.

– Мучилась, сердешная?

– Преображенский считает: умерла почти мгновенно.

– Что в смущении, раздражайший мой? – спросил Эфенбах, проявив в очередной раз проницательность.

– Убийца принес с собой бутылку сельтерской воды, – ответил Пушкин.

– И что тебе?

– Яд был растворен в стакане. Практически на виду жертвы. Она ничего не заподозрила.

– Так сама и потравилась. У барышень оно бывает: жизнь на нервах… Сыщи причину…

– Возможная причина есть в отчете Преображенского, – ответил Пушкин.

Эфенбах жестом поторопил не скрытничать.

– За час до смерти Юстова потеряла девичью честь, – сказал он.

Такая причина Эфенбаху не понравилась совсем. Не хватало еще сыску разбираться с самоубийством невесты из-за потери невинности. Да тут такое начнется, обер-полицмейстер жизни не даст. Еще репортеры набегут… Грязь, да и только. Михаил Аркадьевич предупреждающе погрозил пальцем.

– А вот поберегись, не обожгись!

– Самоубийство невозможно, – сказал Пушкин, чем облегчил сердце своему начальнику.

– Вот так бы и сразу! А с чего бы?

– Юстову ударили по затылку чугунным утюгом.

– Не проедешь, не попрешь! – согласился Эфенбах. – Укокошили малютку…

– Пузырек с ядом был оставлен около тела, – продолжил Пушкин. – Утюг положен на шею жертвы.

Эфенбах насторожился. В нем сработал инстинкт полицейского: все непонятное вызывает подозрение.

– Зачем?

– Разумного ответа нет, – сказал Пушкин.

– Давай неразумный.

– Прихоть. Или личная подпись преступника.

– Чтобы на суде легче упечь?

Пушкин предпочел промолчать. Он знал, что начальник сыска умеет видеть глубоко, когда захочет. Хоть старательно это скрывал.

– Значит, причина проста, потому невидима, – подвел итог Эфенбах.

Замечание было мудрым, ценным, точным, но бесполезным. Как пустой круг с вопросительным знаком, уже записанный в блокноте Пушинка.

– Как говорится, что девица, что птица, волос отрастила, а ума не нажила, – заключил Михаил Аркадьевич. Неплохо зная своего лучшего сотрудника, он заметил, что Пушкин что-то не договаривает. – В чем печаль молодецкая?

– Это преступление не укладывается ни в одну известную схему.

– И что с того?

– Теоретически можно предположить гибель других невест.

– Откуда знаешь?

– Вероятное развитие событий, – ответил Пушкин.

Он не мог раскрыть источник глупейших сведений, которые были подслушаны на вокзале в Клину.

Тут уж начальник сыска применил кулак, внушительно погрозив им.

– Брось и не смей! – строго приказал он. – Злодея сыщи, а прочее недопустимо… Слыхал, что краса наша ненаглядная натворила?

Так ласково Эфенбах называл только одну женщину на свете. Пушкин приготовился к худшему. Беда оказалась не столь велика: оказывается, баронесса фон Шталь бросила жениха, спрыгнув с поезда. Об этом Пушкин и так знал. А вот что ее жених обратился за помощью в сыскную полицию, было сюрпризом. Не сказать чтобы приятным. Однако этим розыском Михаил Аркадьевич не собирался забивать голову ни себе, ни ему. О чем высказался напрямик.

– Сама прибежит, не денется, – закончил он. – А вот ты, раздражайший мой, бери на пример наших соколов-красавцев: Кирьяков обещался газетку навестить, а отправился на свадебку… Тоже почтенный наш Лелюхин на веселье изволил отбыть… Завтра от меня оба кренделя расписного получат почем зря… Один за всех тружусь, как перст.

Поняв намек, Пушкин спросил разрешения завтра сходить в газету вместо Кирьякова.

Как раз на такую помощь Эфенбах и рассчитывал.

Отпустив чиновника сыска, он достал заветную бутылку. Рюмка коньяка – лучшее средство перед разговором с женой. Вот как в рекламах-то писать следует…

* * *

Густая весенняя ночь опустилась на Москву. Горели редкие фонари. Тверская отходила ко сну. По старинному обычаю ложились рано, с рассветом вставали. В древней столице традиций держались прежних, не то что в Петербурге, где принято гулять до полуночи, поутру глаза продирать к восьми, а на службу являться к десяти. Москва хоть нетороплива, зато чтит заветы предков. Не то что господа в столице: живут по новым европейским порядкам.

В доме Бабановых погас свет. Перед подъездом горел фонарь, мимо которого неторопливо прошелся городовой.

Сонный покой окутал улицу.

На другой стороне Тверской было пустынно. Одинокий прохожий остановился, будто отдышаться, и стал поглядывать на окна купеческого дома. Лицо его, скрытое темнотой, было не слишком приятным. Увидишь такое в темноте – напугаешься до смерти. Как будто природа вылепила его из остатков того, что нашлось под рукой. Летнее пальто, в которое он был одет, топорщилось сзади горбом.

В темном промежутке между фонарями он стоял незаметный. Заранее убедился, что городовой проследовал в дальний конец поста. Теперь нескоро вернется. Никому до незнакомца дела нет. Прохожие в такой час редко когда прошмыгнут.

Он оперся плечом о стену и глубоко вздохнул.

В окне купеческого дома мелькнул свет. Огонек свечи вздрогнул и пропал, потом снова появился, посветил звездочкой, после чего исчез окончательно.

Горбун что-то глухо пробурчал. Подняв руку, погрозил дому хилым кулачком.

– Всех ненавижу, – чуть слышно пробормотал он. – Погодите, скоро уж рассчитаемся.

Заложив руки за спину, он развернулся и отправился вниз по Тверской. И вскоре без следа растворился в ночи. Как будто и не было вовсе…