Гедалья насторожился.

— Слышу наших лошадок, — сообщил он.

— Почему это Стах так торопится? — недоумевала Берта, зевая и прикрывая рот рукой.

— Ничего не слышу, — решительно заявила Цирл.

— Я тоже, — поддержал ее Борух-Меир. — Копыта не цокали, однако минутку, вот слышу ржанье! Но чья лошадь ржет? Как вы можете знать, что это ваша лошадь?

— Отец и его лошади узнают друг друга, — поведала всем Мина.

Гедалья взглянул на нее с нежностью.

— Но это когда они видят друг друга. А как он может узнавать их по звуку, находясь в помещении? Я этому не верю! — усомнился Борух-Меир.

Стах слез с коляски и стал хлопать в ладоши, чтобы согреть руки. Зима была не за горами.

Действительно, она не заставила себя ждать. Теплое, яркое солнышко стало бледным и холодным, веселые летние поездки в деревню сменило томительное сидение в четырех стенах. Дождь и снег сопровождались сильными ветрами. Настало самое время сидеть с друзьями у веселого огня в ярко освещенном доме.

Гиршла будто подменили. Он любил бывать среди людей, и надо сказать, что в компании его любили. Даже людям вовсе не его типа нравилось захаживать к нему и к Мине, поодиночке или группами. Тот же Курц, которого Гиршл недолюбливал, а Мина просто терпеть не могла, довольно часто наведывался сюда. Привычка Курца отщипывать кусочки хлеба и делать из них катышки раздражала Мину, хотя она помнила, что в свое время он первым поздравил ее с помолвкой. Если Мина не способна была перебороть свою неприязнь к этому гостю, то Гиршл чувствовал себя обязанным относиться к нему доброжелательно.

Гиршл очень изменился, перешел на «ты» с Софьей Гильденхорн, которая звала его Генрихом. Она постоянно торчала у них в доме, желая находиться в обществе «молодежи». Сама она была всего на два года старше Мины, но, выйдя замуж первой, казалась себе гораздо старше подруги. Тем не менее, когда Гиршл возвращался из лавки, она всегда быстро уходила. Почему? Одному Богу известно! Может быть, чтобы оставить Гиршла и Мину наедине?

Иногда Мина уютно устраивалась поближе к Гиршлу и шептала ему что-то на ухо. Тогда ему казалось, что его загнали в угол. Как известно, никакая музыка не покажется сладкой человеку, загнанному в угол. «Неужели она мне мешает? — спрашивал он себя. — Не больше, чем все остальные. Только от нее никуда не деться. Это все равно что заставить человека вечно носить пальто, которое его не греет».

Одному Богу было известно, что происходило с Миной. Хорошее настроение у нее то и дело сменялось дурным, и во всех случаях она не давала Гиршлу покоя. Внезапно, часто в самое неподходящее время, когда он собирался уходить или был погружен в чтение, она обращалась к нему с требованием:

— Поклянись, что ты никогда никому не расскажешь, и я кое в чем тебе признаюсь.

Гиршл клялся и выслушивал какую-нибудь ерунду из ее жизни до замужества. Мину удивляло, что секреты ее школьных подруг и ее собственные переживания оставляют его абсолютно равнодушным, а он, в свою очередь, не понимал, как можно придавать значение таким пустякам. Кончалось тем, что она обвиняла его в полном равнодушии к ее прошлому и отсутствии любви к ней в настоящем.

Хуже всего дело обстояло по утрам. Проснувшись, Мина испытывала потребность немедленно рассказать Гиршлу свой сон, но не успевала это сделать, так как забывала его конец. Однако, как только Гиршл отправлялся в лавку, она вспоминала если не этот сон до конца, то какой-то другой, поскольку она всегда видела сны многосерийные. И сны-то у нее были не очень длинные, раздражала ее манера пересказывать их. Если ей, например, снились муравьи, она подробно описывала муравья за муравьем, пока Гиршл не начинал чувствовать их своей кожей и даже слышать запах муравьиной кислоты, напоминавший ему запах лосьона, который Мина употребляла в ванной. Когда он в синагоге засучивал рукав, чтобы наложить на руку тфилин, ему казалось, что каждый стоящий рядом с ним ощущает этот запах.

Трудно сказать, то ли Мина отяжелела, то ли, наоборот, сделалась более хрупкой, чем была. Она отказывалась от своих любимых блюд, иногда ей хотелось того, что она никогда не пробовала. Ее тошнило, она падала в обморок, страдала головной и зубной болью. Хотя она и затягивалась в корсет, чтобы беременность оставалась незаметной, живот ее рос и все части тела наливались. Толстенькая добродушная прислуга, которая теперь спала рядом, подавала ей горячее питье, часто обтирала ее одеколоном и постоянно возилась с ней, разговаривала тихим голосом, стараясь не волновать ее, — известно, что чрезмерные эмоции вредны и для матери, и для ребенка.

Цирл находилась в приподнятом настроении. Казалось, только вчера она нянчила собственного малыша и вот, пожалуйста, скоро станет бабушкой! Берта тоже не могла привыкнуть к мысли, что у ее малютки-дочери появится собственный ребенок. А Софья, так та просто хлопала в ладоши и говорила такие вещи, которых Мина никогда от нее не слышала. Софье тоже хотелось иметь детей, но пока ее мужа где-то носило, откуда им было взяться? Однажды она вообразила, что беременна; в другой раз действительно забеременела, но цыпленок, на которого она так рассчитывала, так и не вылупился. Мина же округлялась день ото дня…

Берта почти переехала жить к молодой чете, проводила в городе больше времени, чем в деревне. Весь день она занималась Миной и спала рядом, в комнате, предназначенной для будущего ребенка. Гиршл мог теперь дышать свободнее, потому что Мина, просыпаясь в своей постели, звала не его, а мать, которая бегом бежала на зов дочери. Последняя и днем дремала среди пышных одеял и пуховых подушек в чересчур натопленной комнате, благоухавшей туалетной водой. Берта и прислуга готовы были выполнить любой ее каприз. Она напоминала больного ребенка, которого две знахарки лечат всякими зельями, притираниями и окуриваниями, слушаясь каждого ее слова.

Мина была далеко не слепа! Пусть сама она никогда еще не влюблялась, но соображала, что никак не назовешь любовью. Однажды, когда они вдвоем ждали Софью, она сказала Гиршлу:

— Я отлично знаю, что у тебя на уме. Ты думаешь о Софье!

— С чего ты взяла?

— А вот знаю, и все! Тебе хочется, чтобы она поскорей пришла.

— Почему бы мне этого хотеть?

— Чтобы не быть вдвоем со мной. Тебе скучно со мной!

— Это тебе только кажется.

— За кого ты меня принимаешь? Тебе хотелось бы, чтобы я умерла!

— С чего ты взяла? Зачем мне желать тебе смерти?

— Да уж я вижу!

— Кто же станет желать смерти собственной жене?

— Кто любит свою жену, тот действительно не желает ей смерти!

— Выходит, тот, кто не любит свою жену, желает ей смерти?

— А вот это я хочу услышать от тебя, дорогой!

— Что ты хочешь от меня услышать?

— Что ты меня не любишь!