Именно с таким чувством покинул я свое одиночество, постучался к соседке – добродушной, хотя и отменно нарядной всегда вдове мадам Бро. Меня впустила шестилетняя Лю, чудесный ребенок, моя приятельница, изумляющая меня своими рисунками. Поговорив о маме, мы занялись рисованием. На этот сеанс, по уверению Лю, нам были необходимы только синие карандаши.

И знаешь, что прервало нашу птичью беседу? Нет, не угадаешь. Когда вошел бой и сказал, что меня спрашивает незнакомая дама, я как-то поглупел от догадок. Оставив без объяснения Лю, поспешно (упал мне вслед карандаш со стола) прошел мимо боя в открытую дверь. В коридоре еще не было света. Высокая женщина в длинном пальто стояла у перил лестницы.

– Здравствуйте…

– Трикси! – воскликнул я.

Помнишь ли ты Трикси? Помнишь ли ты, как мы трое в январе 19** года сидели в Екатеринбурге в кинематографе Лоранж, смотрели занятную американскую фильму? Одна взбалмошная девушка там называлась Трикси, – с тех пор Вера стала называться Трикси. Да, правда, ты вскоре уехал от нас, и в Харбине, и во Владивостоке мы не встречались с тобой. А Трикси и я очень часто встречались, особенно во Владивостоке.

Я приглашаю ее пройти в комнату, зажигаю люстру. «Вот моя студенческая келья». Мы садимся, разделенные столом, смотрим друг на друга. Я замечаю в Трикси массу перемен, – а не виделись мы всего пять месяцев: она возмужала, стала спокойнее и улыбается как-то иначе.

Право, не смогу передать тебе всю нашу беседу. Трикси, кажется, начала с того, что заявила мне, что пробудет здесь один день.

– Почему так мало?

– Дела.

– И никак нельзя их отложить?

– Никак.

– Ну, будто бы?.. А вдруг, если они отложатся, скажем, на два дня?

– Нет, никак не могут отложиться, голубчик…

В конце концов мы отправились вместе смотреть итальянскую балерину; у меня не было ни копейки денег, но Трикси сумела уговорить меня, – мы порешили, что будем сидеть, не раздеваясь, на балконе.

Там, в полумраке, мы почти не разговаривали. В глубине, как марионетка, ярко освещенная на черном бархате, двигалась балерина… Во время соло из «Дочери фараона», под флейту, Трикси сказала мне, не оборачиваясь:

– А у меня туберкулез. Задеты обе верхушки…

Я промолчал. И, смотря на балерину в глубине залы, я видел глаза Трикси, точно всегда заплаканные, ее голос, поющий «Тишину». И воспоминания вдруг отстраняли настоящую Трикси, которая два или три раза кашлянула рядом со мной.

Итак, мы вышли опять на свежий воздух. На асфальте остались лужицы от дождя, рикши ждали жеста, чтобы подбежать. Трикси сказала:

– Пойдем куда-нибудь закусить.

Перейдя улицу, мы вошли в японский бар. Нам подали два бифштекса, отдававших сукияки, и харбинской водки. Трикси, не обращая внимания на пожилого японца за стойкой, подняла свой лафитник и мы чокнулись.

В баре я узнал многое. И то, что Трикси действительно замужем три месяца, и что муж ее, ее старинный приятель, служит в дипломатической миссии СССР, и что Трикси в данный момент исполняет обязанности дипломатического курьера… Она улыбалась, глаза ее слезно искрились, щеки порозовели, она прикрылась ладонью: «Кажется, я пьянею». Усталость и бессонница закружили и меня: я точно одеревенел, порою плохо слышал негромкий голос моей вечерней спутницы, – она нагибалась ко мне, и глаза ее улыбались будто с прежней доверчивой искренностью…

Потом, мой друг, мы бродили чуть ли не до рассвета, удивляя ночных рикшей, обращая внимание бессонных полисменов в клеенчатых дождевиках. Мы долго сидели в парке, подле обширного луга, над чьим газоном, когда будет теплее, протянут сетки и более пятидесяти белых игроков одновременно начнут посылать и отбивать теннисные мячи. А теперь была ночная тишина, сырость и луна в высоких тучах.

– Знаете, – говорила негромко Трикси, – я бы хотела сейчас уехать с вами на юг, далеко на юг. Только с вами. Я бы не поехала с женщиной, они надоедают мне…

– А ваш муж?

Она замедлилась:

– Да, я люблю его. Или не люблю?.. Право, мне, – я это чувствовала, – необходимо было выйти замуж. И я вышла. И Николай хороший человек… Только мне с ним скучно. Почему?

И еще раз она говорила о поездке на юг. Но никуда мы, конечно, не поехали. Я поцеловал ее у решетки. «Нет, вы не умеете любить», – сказала она, темная лицом. Я подождал, пока ей откроют двери и отошел без шляпы, пешком дошел до дома.

Два месяца прошло с тех пор, и я ничего не имею от Трикси. Я послал ей Гумилева и Тагора… И тот вечер кажется мне хорошим рассказом, новеллой чувствительного мастера, вроде какого-нибудь Роденбаха, а не моим недавним прошлым. Видимо, я вовсе не любил ее, эту Трикси с нежным голосом, а любил и люблю лишь одно, куда входила и Трикси, и выпала, как выпадает карта из колоды.

И я могу ехать не на юг, а только на запад, где моя единственная любовь. Опять в Маньчжурию, в Сибирь и дальше, туда, где потерялось мое золотое счастье. Я никого не люблю, лишь эту мысль о потере – о тамошних городах, о небе, о тамошних деревьях и траве, и о воробьях над травой – все, из чего я вырос. Десять, двадцать самых моих лучших из livres за то, чтобы услыхать звон далеких колоколов! И я верую, что услышу их.

О любви к жизни*

I. Шанхайская шляпа

Я шел по улице Греньян от консула. Консул опять отказал мне в документах – я оставался бродягой, предоставленным воле жандармов.

При ярком зимнем солнце неистовствовал мистраль в узких улицах, ноги скользили по вылущенным бурей камням.

Я вышел к каналу, на набережную. Густая синева с твердыми плюмажами так волновалась в бухте Старого Порта! Прекрасные парусники – яхты для обеспеченных прогулок – особенно торжественно блистали медью и полировкой, вздымаясь, опускаясь.

Я шел узким тротуаром, широкоплечая тень моя опять оказывалась у ног моих, как только освобождался тротуар передо мною; шанхайская шляпа также оттенилась. Я вдыхал стремительную свежесть зимнего моря, иногда глядел во встречные глаза женщин, невзрослых, коротко одетых, угловатых от зябкости; пестрые шарфы на их плечах кидались концами… и вдруг моя десятидолларовая шляпа, вспорхнув с головы, покатилась кубарем, умчалась от меня, – а я бросился вдогонку.

Некий мальчуган, – наверное, из магазина, – решительно наступил на нее. Бормоча благодарность, я ударил шляпу о колено, стал выпрямлять на кулаке, очищать и – увидал на мостовой, у левой ноги, смятую голубую бумажку. Я нагнулся, поднял, спрятал в карман и,