Народ сомлел от ожидания и жары, никто и головы не поднял, все продолжали сидеть, уставившись себе под ноги. Ну, разумеется, кроме той самой прожорливой бабы, сейчас она извлекала из кошелки и один за другим отправляла в рот куски рулета с маком, нарезанные по-домашнему, то есть толщиной в три пальца. Пару минут назад она снова предложила мне: «Сосед, может, хочешь, угощайся, возьми кусочек штруделя».

Вообще-то, у четверки вошедших, вероятно, не было других намерений, кроме как развлечься, и от скуки, и чтобы отогнать мысли о войне, но так как никто не обратил на них внимания, им показалось, что их умышленно игнорируют. Они обиделись.

— Что, тыловые крысы, делаете вид, что нас здесь нет? Заняты своими делами? Сейчас мы не стоим того, чтобы обратить на нас внимание, а когда провожали нас на фронт, небось махали! — опять заорал краснолицый, на этот раз совсем трезвым голосом, его спутники так и зыркали по сторонам, было ясно, что они ищут ссоры.

Агитаторы сникли. Точнее, один из них открыл было рот, но тут же передумал. Баба угощалась маковым рулетом. Низкорослый еще сильнее сжал под мышкой папку для документов. Я прижмуривал веки, чтобы в них не попадал пот... Взгляды солдат остановились на молодой женщине, которая кормила грудью ребенка, она была печально-задумчивой, со взором, обращенным куда-то за пределы зала ожидания. Скорее всего именно это отсутствующее выражение лица раззадорило их еще сильнее. Все четверо сделали несколько шагов и встали прямо перед ней, глядя на нее все более вызывающе. И хотя она ничем не показала, что они ей мешают, ребенок выпустил грудь и заплакал. С нежно-румяного соска стекло две-три капли молока. Молодая женщина нежно улыбнулась ребенку и начала покачивать его, чтобы успокоить... Тут уж большинство из тех, кто был в зале ожидания, подняли головы.

— Что, малый больше не хочет? — проговорил краснолицый и демонстративно подмигнул своим товарищам, так, чтобы все видели. И поскольку они ждали от него чего-то еще, добавил: — А я бы, ей-богу, подумал на его месте.

Остальные трое принялись его подначивать. Женщина в первый раз посмотрела на солдат. Но кротость с ее лица не исчезла. Она смотрела на них так, словно относится с безграничным пониманием ко всему, именно что ко всему.

— Ого, мамаша делает вид, что ничего не понимает, — прокомментировал краснолицый ее спокойствие.

На первый взгляд некоторое время ничего не происходило. (Только челночницы инстинктивно придвинули здоровенные пластиковые баулы поближе к себе.) Казалось, все ждут, что сейчас предпримут солдаты. Казалось, не хватает совсем чуть-чуть, чтобы случилось нечто такое, чего они и сами не хотели, просто так уж все пошло: их отправили на войну, которая была войной не для всех... поезд сломался посреди равнины, где глазу не на чем остановиться... выпили, чтобы избавиться от страха, а теперь не знали, куда девать свою храбрость... официант их унизил, выставил из буфета... никто на них не обращает внимания, словно они не наши защитники, не наша армия... Не хватало совсем чуть-чуть, чтобы случилось ужасное, непоправимое, чего они и сами не хотели... как будто до этого все шло так, как они хотели.

Все ждали, что будет. Все ждали, что произойдет, а дальше — как получится, тогда можно будет оправдаться, уже больше ничего нельзя будет поделать. Все ждали, чтобы это поскорее закончилось, чтобы опять опустить головы и терпеть, как можно спокойнее ждать, когда наконец что-нибудь, все равно что, прибудет сюда, пройдет через эту станцию.

В воздухе роилась пыль. В косых лезвиях солнечных лучей, пробивавшихся через рейки жалюзи, была заметна каждая пылинка.

— А зачем она провоцирует, почему не застегнется? Всякое может случиться. Только этого нам не хватало... И вообще, она могла бы покормить ребенка и в другом месте, где меньше народу. Почему мы теперь должны становиться свидетелями всего этого... — подал голос низкорослый, сжимая под мышкой папку для документов.

Толстая баба не сказала ничего. Рот ее был набит. В знак согласия она несколько раз энергично кивнула и принялась старательно стряхивать с колен остатки разнообразной еды: крошки от макового рулета, остатки рыбьих голов и палочки от яблок, сахарную пудру и крупинки молотого мака.

И по сей день не могу объяснить, почему я встал. Особенно храбрым я никогда не был. Наоборот. Я не знаю, почему я встал, наверное, увидел в этом одну из последних возможностей относиться к себе с большим уважением. Хотя бы встать, не сидеть тупо. А может, мои ноги сами поспешили, сами меня заставили, совершенно независимо от меня решились на это: вместо того чтобы направиться к выходу, вместо того чтобы выйти и не смотреть на происходящее, я подошел к солдатам. Точнее, к краснолицему. Я подошел к нему совсем близко, наклонился, почти коснувшись губами его уха, и прошептал:

— Прошу вас, не надо...

А потом добавил, гораздо решительнее, словно это говорю не я, а кто-то другой:

— Бога ради, оставьте ее в покое... Неужели вы не видите, как она похожа на Богородицу? Ну разве она не сама Богородица с младенцем Христом на руках?

Трудно сказать, кто удивился больше. Краснолицый или я. Но первым, конечно, он, потому что не рассчитывал на такую дерзость. Он посмотрел на женщину с ребенком, потом на меня, потом снова на нее... Я же был изумлен не только своим поступком, но и тем, что неосознанно сказал нечто, что мне все время мерещилось, нечто, чему я не умел придать форму, как-то выразить. Да, эта женщина с ребенком словно была настоящая Богородица с Христом. Она печально смотрела на солдат, на меня... А потом ребенок у нее на руках успокоился, она снова поднесла его к груди и опять смиренно улыбнулась кому-то за стенами этой душегубки, кому-то далекому, очень далекому от этого зала ожидания, где-то за пределами этой необъятной равнины... Лицо краснолицего солдата вспыхнуло, он покраснел еще больше. Один из его товарищей, снимая с плеча винтовку, спросил:

— Что он сказал? Что он тебе сказал?!

— Что сказал? Да глупости... Чушь всякую... Люди совсем с ума посходили... — ответил тот, нерешительно повернулся, еще раз бросив взгляд на женщину и ребенка и еще гуще покраснев. — Пошли отсюда. Нам есть чем заняться. Выдвигаемся. Шагом марш!

Как только взвинченная четверка вышла, не успел я вернуться на свое место, в зал ожидания вошел молодой дежурный по станции. Он держался в высшей степени официально, был застегнут на все пуговицы, в фуражке, в руке у него был ручной семафор, сигнальный диск, с которым на станциях встречают и провожают поезда. Торжественным тоном он объявил:

— Внимание! Через пять минут отправление. Прошу вас не опаздывать. К сожалению, выслать новый состав оказалось невозможно, вы возвращаетесь на старом в пункт отбытия, а там разберетесь, что делать дальше.

Так же как и до этого, люди особенно не возмущались. Все были рады покинуть зал ожидания. Даже тот низкорослый, с папкой для документов, ничего не сказал. Более того, он выглядел очень гордым, как будто наш отъезд стал возможен именно благодаря ему и его усилиям. Толстая баба в дверях станционного здания спросила: