портить людей? Кто тебя научил такому злому делу? И скольких людей ты уморил? Кого именем? Для чего ты их портил? Всякие травы, соли в узлах, что люди находят на улицах и у ворот и оттого чинятся многие порчи и кликоты, ты ли разбрасывал? С какой целью? Кто тебя учил отречься от Христа? И кто с тобой в том воровстве и заговоре был? Где эти люди ныне? И те люди, которые были с тобой в думе, держат ли они отреченные, еретические и гадательные книги? Письма? Какое ведовство ты ещё знаешь? И бесов ты, Родька, призывал ли? Знают ли тебя бесы? Приходили они по твоему зову или нет? В каком числе? Кто именем?

В лютой тишине каждое слово падало с убийственной, не оставляющей места для сомнений весомостью. Воевода говорил негромко и внятно, с остановками, раздумывая, припоминая, что добавить.

— ...И скажи нам про то про всё, Родька, не пытан. Чтобы нам тебя не портить, чтобы кожу со спины не сдирать, руки на дыбе не выворачивать, клещами бы пальцы на йогах нам тебе не жечь. И по спине вдоль хребта клещами бы не водить.

И воевода пристукнул по столу, показывая, что кончил и Родька может начинать.

Но колдун молчал. Молчал безнадёжно.

Внизу в башне окон не было, только в верхнем ярусе, высоко над головами; несмотря на солнечный день, внизу, где стоял перед судьями Родька, были заметны красные отблески пламени. Едва различимо звякнул цепью колодник.

Воевода почитал своё дело исполненным и с ответом не торопил. Жевал губами и водил пальцем по зубам, вспоминая, должно быть, обед.

Не вытерпел Бунаков:

— Теперь молчать не надо.

— Что запишем? — подал голос и Патрикеев. — Вот подьячий сидит, ждёт. Что ему писать?

Федька съёжилась.

— И чтобы вину ты свою принёс государю чистою душою, — заговорил снова князь Василий. — Кто не виноват, ты бы тех людей не клепал, по недружбе или по чьему научению напрасно ни на кого не говорил. А кто с тобой в злом деле был, и ты бы тех людей отнюдь не таил.

Протяжно забирая ртом воздух, Родька вздохнул, повёл судорожными пальцами.

— Как был... — невнятно пробормотал он, потом сглотнул и повторил громче: — Когда был вот... на государевой службе под Смоленском Михайло Шеин, воевал поляков... и я тогда тоже был на службе... В Путивле в стрельцах. В приказе Василия Жукова. И там... путивльский стрелец Васька Кулак... Спознался я с ним. Вот... Научил меня... Научил меня, как приворачивать женщин. Для блуда. Потом Кулака убили. Убили его, Кулака.

— А без приворота это дело у тебя как? — показывая, что имеет в виду, покачал рукой из-под локтя Бунаков. Но князь Василий, поморщившись, остановил товарища и вернул разговор в судебное русло.

— Как приворачивал? Кого именем? Сколько раз?

— Значит... — тяжко вздохнул Родька, — возьмёшь лягушек. Самца и самку... Ну вот... и положишь их туда... это... в муравейник. И надо приговаривать: как тошно тем лягушкам в муравейнике...

— Пиши, пиши! Что смотришь! — зашипел Патрикеев на Федьку. Она склонилась над бумагой.

— И так бы тошно было там... — говорил колдун с томительными остановками, — Любке тошно или кому... тошно по мне, Родьке... На третий день придёшь, бывало к муравейнику, останутся от лягушек только косточки: крючок да вилки. Вот в них-то всё дело и есть.

— Ну?! Дело-то какое? Ворочай языком! — подстегнул князь Василий.

— Крючком девку или женщину зацепишь, и она с тобой... ну... блудить... в постель ляжет. А как надоест, вилкой отпихнёшь. Она тебя и забудет. Тужить не станет.

— Ловко! — заёрзал Бунаков.

А князь Василий нетерпеливо постучал:

— С кем? Давай! Не тяни время. Кого приворотил?

— Наташку.

Не сдерживая раздражения, князь Василий показал Родьке кулак:

— Что Наташку? Какую Наташку? Сколько этих Наташек по улицам бегает?

— Что нам под подол каждой заглядывать? — сострил Бунаков. Разговор его чрезвычайно занимал, гладкое лицо от непреходящей улыбки ещё больше раздвинулось, добавив к общему впечатлению округлости ещё и частные округлости щёк; стриженные метлой усы топорщились.

— Год я с ней... любился... А потом отправил к мужу в Ярославль. Муж у неё в Ярославле коновал, посадский человек Федька Трофимов.

— Иван Борисович, — живо повернулся к дьяку князь Василий. — Сегодня же отправить в Ярославль к воеводе память. Попроси его обыскать повальным обыском в слободе, где она там, соседей расспросить: воровала блудным воровством или нет? И вообще, добрая ли жена? — Повернулся к Родьке. — Кого ещё?

— Любку.

За Любкой не нужно было долго ходить, её можно было найти в любое время на торгу в квасном ряду.

Сей же час поставить сюда Любку! Пушкарь и подьячий приказной избы с написанной Федькой памятью тут же отправились на розыски пострадавшей.

Родька назвал ещё нескольких своих жертв, но всё в отдалённых городах, и князь Василий махнул рукой. Велел записать так: «А на службах он, Родька, для блудного воровства многих к себе жёнок приворачивал».

Не унимался Бунаков, растопырив кошачьи усы, второй воевода требовал сокровенных подробностей воровства, но в любопытстве своём не преуспел. Родька то ли не хотел, то ли не умел рассказать, что именно и как, каким обычаем он делал со своими женщинами после того, как воздействовал на них лягушачьим крючком. Князь Василий в этой части не настаивал, поскольку, видимо, полагал, что преступление можно считать законченным в момент зацепления крючком и дальнейшие действия подсудимого не усугубляют и не смягчают его вину.

— Хорошо, — подвёл черту под этим вопросом князь Василий. — Что ещё?

Родька тронул свою ощипанную бороду, словно хотел ещё клок вырвать, да силы не было.

— Всё, — слабо дохнул он. Рука безвольно скользнула вниз.

— Ой ли?

Явно перечить воеводе, повторить вслух «всё!» наперекор вельможному сомнению Родька не осмелился, но отрицательно помотал головой. Чудилось, он ощущает в пыточной камере присутствие некой нездешней силы, которой следовало остерегаться, переговариваясь с воеводой исподтишка — жестами. Рукой показать: «нет!», и шевелить губами, передавая всё то же неслышное послание: «нет, всё! больше ничего!». Однако судьи не понимали, почему Родька не может говорить внятно и должен прибегнуть к сомнительному языку телодвижений.

— Раздевайся, — сказал князь Василий.

И хотя приказание должно было бы вроде подвигнуть Родьку к развитию немого действа, он подал голос:

— Зачем?