на дороге, то она посадит его сракой в лужу.

Спрошенный повторно, Родька ссылался на силу лягушачьего крючка. А когда Любка, не убеждённая крючком, подалась к нему с намерением попортить рожу, Родька отступил под защиту палача.

Любку велено было отдать на поруки, с тем, чтобы ставиться ей в съезжей избе перед воеводой, как только возникнет надобность в новых пояснениях. Любкино место посреди пыточной камеры занял лубяной короб.

— Откройте, — сказал князь Василий.

Судьи привстали, Федька тоже поднялась, вытягивали шею приставы.

Внутренность объёмистого короба являла собой вид сокровищницы, вроде той, которую заводят себе склонные ко всему необыкновенному мальчишки — где-нибудь в укромной щели между стеной амбара и клетью лежат у них, скрытые от завистливого взгляда, свиные бабки, бита, ни на что не годные верёвочки, источенный сломанный ножик, глиняный черепок и неясного назначения деревяшки. Доставленные приставами сокровища отличались, однако, значительно большим разнообразием: попали сюда морские раковины, пучки трав, коренья, камни нескольких видов, мешочки и горшочки, большая сухая кость и обтрёпанная тетрадь.

— Поня-ятно, — нахмурясь, протянул воевода.

Не особенно, видимо, доверяя столь ясно выраженному заключению, подьячий и пятидесятник дёрнулись всё же объяснять, воевода остановил их.

— Это что? — показал на тёмную, рыхловатую груду в углу короба.

— Это? — переспросила, подходя ближе, одна из оставшихся женщин, хозяйка всех диковин. Затрапезная рубаха и домашний повойник на голове — стянутый шнурком чепец, указывали, что хозяйку оторвали от квашни и от люльки как есть, не выказав снисхождения к её женской потребности приодеться.

— Это? — повторил проворный пятидесятник и выхватил из короба груду, она посыпалась в горсти пеплом.

— Мох, — дёрнулась подхватить женщина.

— На полке в кульке держала, а зачем? — из-за спины пятидесятника подал голос подьячий Семён Куприянов.

— Зачем? — удивился и князь Василий. Если травы и коренья испокон веков уже служили колдовскому делу, то никто, действительно, не слыхал, чтобы для волшебных надобностей применяли мох. — Зачем?

Вопрос этот, по видимости, занимал и женщину, она не знала ответа и, теряясь под требовательным взглядом воеводы, заголосила:

— Вот, просила я мужа, просила, чтоб не ходил! Да где же послушаться-то!

— Куда не ходил?

— На богомолье. — Она оглянулась, отыскивая Семёна Куприянова. Верно, приноровилась с ним объясняться и теперь страдала от того, что принуждена была стоять к столь значительному лицу спиной. Обеспокоенный, ищущий взгляд её не задерживался на судьях — воевода слепил её блеском шитья и золотых пуговиц. Судьи казались ей, Сапожниковой жене, слишком занятыми господами, чтобы обременять их своей бабьей болтовнёй, и она повернулась наконец к Федьке. Федька как раз её устраивала — важное положение приставленного к грамотному делу юноши искупалось отчасти молодостью и живым взглядом встревоженных чувством глаз. К Федьке удобно было обращаться — куда-то как раз посередине, между судьями и оставшимся в стороне Семёном Куприяновым.

— Какое такое богомолье? — спросил князь Василий.

— В Чудов монастырь пошёл, — почтительно зыркнув на воеводу, пояснила женщина молодому подьячему. — Вторая неделя пошла. Приложиться к мощам митрополита Алексея. Да я ж ему говорила, при десятнике говорила, при Севостьяне, чтоб сказался в приказе. Без отпуска пошёл — вот он какой! — Сообщила она Федьке не без гордости, так странно и трогательно скользнувшей среди униженных, поспешных объяснений. Набелённая и нарумяненная, эта женщина могла бы выглядеть ещё молодкой, но сейчас, без покрова белил, такая же неопрятная, затрапезная, как рубаха, кожа выдавала тайны преждевременной старости. — Бил он меня, — жаловалась женщина Федьке, — при десятнике, при Севостьяне бил. Какое твоё сучье дело, сказался я кому или нет!

«...И ссылалась в том на десятника Севостьяна, — писала Федька, опуская всё то важное, животрепещущее и больное, что пыталась ей втолковать свидетельница. — Звали её Катеринка Андреева дочь Гришкина, жена Казанца сапожника. Лет сказала себе тридцать четыре. Родьку она никогда прежде не видела, и колдун, в свою очередь, не мог похвастаться какими-либо обличающими Катеринку сведениями. Мужа когда её поставят, Гришку Казанца как поставят, так всё и объявится», — говорил Родька, — вид наполненного загадочными предметами короба придал ему некоторой уверенности.

— Доставайте! — махнул князь Василий.

Склонившись над ёмкостью, пятидесятник заколебался, с чего начать, и наконец предъявил судьям спутанный пук травы.

— Трава, называется божья, — быстро подтвердила Катеринка. — Для запаха, дух сладкий.

Пятидесятник шумно вдохнул, зажмурившись:

— Сладкий.

— Квашню окуривают, муж привёз с Епифани, — ещё больше заторопилась женщина.

Князь Василий ничего не сказал, не хотел отвлекаться на лишние разговоры, и только повёл пальцем, показывая, что божью траву можно отложить.

На этот раз пятидесятник извлёк из короба раковину.

— Раковина, — сказала Катеринка, — Григорий мой привёз из Астрахани, когда на службе был.

— Для чего?

— Подивиться.

Внимательно наблюдавший за воеводой пятидесятник понял, что можно продолжать. Последовал чёрный оплавленный камень, оба конца остро оббиты.

— Камень, — сказала Катеринка и приметно замялась. — Камень, громовая стрелка. Муж принёс из-за города.

— На громовую стрелу наговаривают, — вмешался вдруг Родька, о котором почти забыли. Сказал, как под ноги уронил. — На третий год при ударе грома падает из облака. Заговорной водой из-под громовой стрелы окачивают младенцев.

Бурые пятна проступили на щеках Катеринки, она не смела глянуть даже на Федьку. Пятидесятник, наладившийся было по устоявшемуся порядку отложить камень, изменившись в лице, опасливо его взвесил.

— Та-ак! — протянул князь Василий, сдерживая себя, чтобы не упустить чего в ответственный час расследования. — Ты наговаривал? — спросил он Родьку.

Колдун замахал руками:

— Нет! Слышал, иные наговаривают для ворожбы.

— А Катеринка?

— Подивиться, — молвила она упавшим голосом, сама понимая, что объяснение не пройдёт.

Тем не менее ответ её был записан, так же как и слова колдуна. Пошли дальше. Пятидесятник достал кость.

— Говяжья кость, — сказала Катеринка устало, — муж купил, хотел сделать к ножу черен.

Последовало ещё семя — сказала горчица. Трава — пьют от зубов. Корень ир — кладут в вино для духу.

— Ну-ка письмо дай. Что там? — нарушил размеренный ход следствия князь Василий.

Пятидесятник достал из короба сложенный вдвое лист, другой листок, тетрадь с записями. Разобрали бумаги: воевода взял себе лист поменьше, Бунаков побольше, а дьяку досталась тетрадь. Всем остальным, кто по делу и без дела томился в башне, не оставалось ничего иного, как следить за лицами судей. Ни