Полина порхает, Елена Самуиловна поет, Фима не прячется за газетой, а Митя не играет на скрипке. Алевтина не пришла, и тоже как-то легче.

И еще оказывается, что буквально сегодня утром Екатерина поставила свою подпись на каком-то важном документе, который практически позволяет музею существовать официально. Осталось приложить совсем немного усилий, самое тяжелое позади. Я чувствую некоторую гордость, что мы с ней не подвели.

Разговор, естественно, посвящен исключительно Клименту Алексеевичу.

Я вспоминаю, что в дневниках деда Екатерины наткнулся на любопытную запись: в университете открыли факультет «исключительно для рабочих и крестьян», и там спустя время выявился студент чуждого происхождения. Собрали аутодафе, заклеймили позором, по итогу составили коллективное письмо в ректорат с требованием исключить самозванца. Когда бумага дошла до Сызранцева, он написал: «Если бы этот ребенок был мой, то я изжарил бы его на сковородке и съел бы». Был большой шум, пришлось переписывать письмо. Но Сызранцеву, как ни странно, ничего не было.

Меня поразило столь обэриутское поведение Сызранцева; я не был уверен, что подобное возможно. Но оказалось, что он действительно отличался экстравагантностью. Фима рассказал — а ему Елена Самуиловна, когда еще была в ясном сознании, — что однажды, гуляя в компании по Андреевской набережной, Климент Алексеевич с размаху сел на тротуар. Так он отреагировал на новость о взятии Выборга после подписания мирного договора с Финляндией.

Таким образом, косвенно подтверждается, что Клим, упоминаемый в дневниках, скорее всего, действительно Климент Сызранцев. Надо будет сказать Кате.

Тут я ловлю себя на том, что думаю о ней как о Кате.

Более того — я представляю, как приведу ее сюда, уже не в роли начальственной дамы, а как возможную часть этой уютно сложившейся компании. Сызранцев объединит нас — умный и непосредственный, ироничный и ранимый, бесконечно талантливый.

Задумаем, милый, на счастье

Простое, простое число.

Чтоб нам хоть чуть-чуть, хоть отчасти,

Хотя бы на миг повезло.

Это Женя вспоминает из Сызранцева. И сборник почти готов, всё к одному.

— Ком-со-моль-цы — до-бро-воль-цы… — поет в своей комнате Елена Самуиловна.

Хочется длить и длить такие вечера. Как жаль, что они быстро кончаются.

Итак, гражданин Неверовский (я) идет в гости к гражданке Шутько.

Я знаю, зачем туда иду и что сегодня будет. Что сегодня может быть. Мне неловко и тревожно. Но я полон решимости. Мне тридцать два года. Я хочу, чтобы у кого-то была потребность во мне. Именно во мне. И это желание сильнее сомнений, тому ли я человеку нужен. Той ли. Это все пусть потом.

Забавно, что мама родила меня в тридцать два. Значит, значимое для нас число. Значит, значимое. Однокоренные.

Я несу цветы — результат серьезной внутренней борьбы. Их нежный аромат (это розы) как будто укоряет меня. Я приношу эту жертву на алтарь своего эгоизма. Мысленно прошу у них прощения, разговариваю с ними всю дорогу от остановки троллейбуса до ее подъезда. Надеюсь, они меня поняли и простили.

Она встречает меня в двусмысленном наряде. От волнения мне сначала кажется, что это пижама, но это всего лишь костюм — настолько блестящий, что блики от него создают дополнительное освещение.

Свет приглушен. Слишком приглушен. Разве мы не должны сначала хотя бы немного побеседовать? Я бы хотел поделиться с ней своими впечатлениями от последнего посещения музея. Может быть, прочитать новые стихи, которые Женя раздобыл в Ленинке. Ему больше везет, чем мне, он как-то умеет их находить.

На стеклянном столике — бутылка вина, бананы и виноград. Это дорого. Ладно, неважно. Надо выпить, это хорошо. Мой однокурсник Миша говорил, что выпить помогает для расслабления — только немного, а то можно оконфузиться. Ну, это мое слово, он использовал очень конкретный глагол.

Виноград мне никак нельзя, у меня от него метеоризм.

Мы садимся и насильственно беседуем. Играет томная музыка. Мне кажется, я эти песни откуда-то знаю. Они старые, помню их со студенческих времен. Уместно ли спросить, что это за музыка?

Кровать, покрытая шелковым покрывалом с большими цветами, волнует меня. Я стараюсь не смотреть в ее сторону.

Глаза Кати кажутся темными. Она делает большие паузы, во время которых молча смотрит на меня. Я стараюсь купировать возникающие паузы рассказами о книжных новинках. Это все труднее делать. Наконец я выдыхаюсь. Мы молчим.

— Мон-ме-ка-ма… — тихо подпевает она певице. — Вам нравится эта песня?

Я прислушиваюсь.

— Да, наверное.

— Интересно, что она поет? Э-ка-ти-брий…

— Не совсем так, — не выдерживаю я.

— А как?

— Mon mec а moi, il me parle d’aventures… Et quand elles brillent dans ses yeux… — я решаюсь даже не произнести, а почти пропеть.

— Ничего себе! Вы знаете французский?

— Да. Так получилось. Зато английского не знаю.

— Неважно! Ну-ка рассказывайте, что она там хочет?

Она так оживилась, что даже забыла на время об общей томности обстановки.

Я слушаю песню.

— Ну, вот в припеве… Мой парень рассказывает о своих похождениях… у него от них такой блеск в глазах, что я могла бы провести всю ночь…

— С ним?

— Не понял… кажется, нет. Вот в этих его приключениях, что ли…

— Ладно, плевать на перевод! Ну-ка, научите меня! Мон-ме-ка-ма…

— Mon mec а moi…

— Мон мек а муа…

— Верно.

Она смеется, я тоже.

— …il me parle d’aventures…

— Иль ме парль даван…

— Там такой носовой звук: -en-.

— Ан.

— Нет! Откройте рот, но при этом как будто у вас заложен нос.

Я подхожу к ней, наклоняюсь.

— -en-! Попробуйте!

Она берет меня за голову и прижимает свое лицо к моему. Не успеваю заметить, когда мой рот тоже становится открытым. Он тут же смыкается с ее ртом.

Долгая беззвучная, черная пауза, провал. Как будто я окружен пустотой. Кажется, я пытаюсь двигать челюстями. Мне очень неудобно стоять, боюсь, что упаду на нее. Одна моя рука опирается на столик, другая висит вдоль тела. Наверное, надо дотронуться до Екатерины Ермолаевны, но я не могу.

Наконец рты рассоединяются. Я выпрямляюсь, смотрю на нее, но почему-то плохо вижу.

— Ты же совсем не умеешь целоваться! — говорит она. С удивлением и радостью, что ли.

— Нет.

— Ничего, этому всему можно быстро научиться. Даже не переживай.

— Нет, — опять говорю я.

Она вопросительно хмурится, слегка. Как будто не