Я не сразу определила пол — не смогла разглядеть через искажающую оптику глазка. Сейчас мне это кажется значимым.

Выяснилось, что у них две собаки, одна — огромная. Вот откуда шум, подумала я. Собаки. Может быть, они обижают большую — поэтому шум? Несколько дней я следила за их квартирой еще пристальнее. Однажды на лестнице большая псина остановилась. Деваха потянула ее за поводок (второе существо молча ждало). Собака упрямо не двигалась. «А вкусняшку?» — спросила деваха. У нее оказался мелодичный и нежный голос с немного детскими интонациями. Забавно, что после этой фразы собака двинулась дальше. Я улыбнулась с облегчением. Они явно любили своих собак, следовательно, не могли быть плохими людьми. Это примирило меня с ночным шумом, наверное, на пару недель. Когда сверху раздавался грохот, я успокоительно думала: это собаки, наверное, прыгают по квартире, играют, роняют вещи. Собакам можно, я потерплю.

Субботним октябрьским днем, когда неожиданно потеплело и раньше времени выпавший снег растаял, я решаюсь навестить Льва.

Дверь мне открывает Петр, он смотрит непонимающе, но я напоминаю ему о себе. У Петра заспанный вид, несмотря на то что уже три часа дня. Его прозрачные щеки покрыты серой щетиной. Он говорит, что Льва нет дома, и его голос оказывается неожиданно высоким, почти женским.

Тем не менее я почему-то прохожу в квартиру — может быть, чтобы дождаться Льва?

Там неожиданно чисто, в коридоре стеллажи с книгами тянутся вдоль стены и уходят под потолок. По скрипучему темному паркету прохожу на кухню; по пути миную комнату, мельком заглядываю в нее: тоже книжные стеллажи, картины и массивный письменный стол с лампой под абажуром тяжелого зеленого стекла.

На кухне хозяйничает Петр — очевидно, это он наводит здесь порядок.

Он оборачивается ненадолго от плиты и кивает: да, он. «А Льва не смогли приучить?» — спрашиваю я. «Нет, — отвечает Петр, — дома Лев опрятен, просто носит на улицу специальную одежду, которую не позволяет стирать. В последнее время, правда, начал и дома ее носить. Мы из-за этого ссоримся».

Над кухонным столом склонилось бра на выдвижной ножке; под ним качается фигурка птички. Петр предлагает мне чай, но я прошу кофе. Он дает мне чашку, по округлым стенкам которой Алиса гонится за белым кроликом. Давно ли они знакомы со Львом? Петр говорит, что, когда он освободился, Лев пустил его пожить. Освободился — это слово пугает меня. Через форточку налетает порыв холодного ветра, птичка качается сильнее. Страх шевелится во мне.

Петр режет на части вишневый пирог, который я, наверное, принесла с собой. Вишня выдавливается по краям, напоминая кровь.

Из кухни виден огромный рояль, он занимает всю комнату напротив и даже чуть больше.

«Вы не волнуйтесь, — говорит мне Петр. — Я сидел за мошенничество, срок небольшой. Пришел к Богу». Он рассказывает мне, что Лев переписывался с колонией от храма, это было его послушание. Когда Петр освободился, он нашел храм, а потом Льва и теперь живет тут за уборку и готовку. Я никак не могу привыкнуть к его высокому женскому голосу: он как будто существует отдельно от Петра. Я спрашиваю, где же сейчас Лев, и выясняется, что он уехал на дачу, на сколько — неизвестно. Петр дает мне его телефон, но абонент недоступен.

Примерно через три недели после подсмотренной мною сцены в подъезде, ночью, меня разбудило рычание пылесоса, как обычно сопровождаемое падением мебели и топотом. Был третий час. Я не выдержала, надела белый махровый халат — он выглядел прилично и по-домашнему — и поднялась наверх. Позвонила. Собаки отозвались дружным лаем. Потом послышалась возня. «Кто?» — спросил все тот же нежный голос, похожий на колокольчик. «Соседи», — ответила я. Я боялась громко говорить — ведь я могла разбудить людей в других квартирах. «Нет, это бесполезно, — резюмировал голос-колокольчик борьбу с собаками. — Что вы хотели?» — «Не поздновато для уборки?» — спросила я, хотя до этого решила обойтись без сарказма. По-видимому, из глубины квартиры у колокольчика что-то спросили, та самая неопределенная фигура. «Не поздновато для уборки?» — процитировала она меня. Ей что-то сказали. «Мы больше не будем!» — процитировала она мне ответ. Я еще помялась перед дверью, но за ней ничего больше не происходило, и я ушла.

Когда я спустилась к себе, то услышала, что уборка продолжается, и растерялась. Подниматься опять наверх мне почему-то было неловко, да и запас решительности я исчерпала первым визитом. Решила для себя, что они все же шумят меньше, и попыталась заснуть. Удалось это только под утро, часов в восемь, мне снились высокие сугробы — наверное, потому что я не люблю зиму.

Я еще несколько раз пробовала звонить Льву, но мне неизменно отвечали, что абонент недоступен. Чтобы понять, что звонить по этому номеру бесполезно, можно было бы ограничиться несколькими попытками, но я продолжала каждый день набирать этот номер с такой же последовательной и безрезультатной настойчивостью, с какой стала добиваться от своих соседей тишины.

Забегая вперед, скажу, что безрезультатность, тщетность усилий угнетали больше всего. Моя жизнь стала напоминать прокручивание винта с сорванной резьбой. Я просила этих людей не шуметь, они обещали больше этого не делать и тут же продолжали. Когда я вызывала полицию, а дошло и до этого, то очень точно могла определить, доехал ли наряд. Именно в те несколько минут было тихо. Потом наряд уезжал, и шум возобновлялся. А утром я набирала номер Льва и выслушивала бесстрастный и далекий — как будто из тех неведомых мест, где сейчас, возможно, скрывался Лев, — голос, который предлагал мне перезвонить позже.

Я почти уверена, что Лев пропал и что Петр к этому причастен.

В ноябре я встретила то самое неопознанное существо. Мы столкнулись у входа в магазин. Я узнала его по собакам.

Это был мужчина. Маленького роста — едва ли выше меня, — опрятно и со вкусом одетый. Низкий лоб неандертальца бугристо нависал над глубоко сидящими глазами, которые светились странным светом, прозрачным, безвоздушным.

Мы поговорили, и я до сих пор помню это ощущение — как будто говорю совсем не то, что хочу сказать и что собиралась говорить. Я интересовалась, что именно они двигают и почему это так шумно. Он удивлялся, потому что они ничего не двигали — разве что кресло у двери чуланчика: предыдущие жильцы так нескладно все организовали. «Я новый зять, — сказал он. — Понимаете, идет притирка. Пожалуйста,