— Не надо, — говорю я.

Певица еще поет, но какая-то звенящая тишина.

— Ну… — говорит Екатерина Ермолаевна.

— Извините, — говорю я.

Она молчит.

На улице мне становится смутно и тошно. Не то от самого поцелуя, не то от того, что он не удался.

Не то от того, что я теперь опять не нужен.

Не могу идти домой.

— Женюша, к тебе гость! — Ольга Дмитриевна стучит в дверь Жениной комнаты.

Он выходит из комнаты взъерошенный и, кажется, сначала меня не узнает.

— Я не вовремя, извините!

— Нет-нет, все в порядке!

Он распахивает дверь пошире.

Я вхожу и протягиваю ему бутылку, купленную по дороге.

Он хохочет. С удовольствием.

— Что случилось?

Первая бутылка кончается, пока я излагаю Жене события последних часов. Событий мало, но рефлексии по этому поводу у нас обоих предостаточно.

Вторую бутылку мы находим у Жени дома. В конце этой бутылки Женя признаётся, что однажды четыре года не был у причастия, потому что имел отношения с женщиной, но не женился на ней. Я нахожу это честным. Стыдно сказать, я только сейчас задумываюсь о том, как бы я стал решать эту проблему.

Ольга Дмитриевна ложится спать. Мы звоним моей маме и предупреждаем, что я у друга. Я у друга. У меня есть друг. А несколько часов назад у меня почти была любимая женщина. Но она оказалась си-му-ляк-ром. Трудно произносить это слово после двух бутылок вина. Си-муля-к!-р!

Но у меня все еще есть друг.

— Баба дура не потому, что дура, а потому что баба, — говорю я ему.

Он смеется. Мы оба смеемся.

В два часа ночи мы идем за третьей бутылкой и чего-нибудь поесть. Женя читает вслух, громко:

Опять наступает

Привычный финал:

Четыре часа,

Не помог веронал.

Не спит человек

И не может уснуть.

И вот он в далекий

Пускается путь.

Идет на веранду,

Садится впотьмах.

Казенный халат,

Папироса в зубах.

Он видит, закрывши

Глаза, вдалеке

Свой город любимый

На дальней реке.

Этими стихами он хочет завершить сборник. Стихи мне очень нравятся. Я хочу выучить их наизусть. Мы приступаем к разучиванию прямо на улице.

— Я сначала хотел написать «на мертвой реке», — говорит Женя, — но так слишком мрачно.

Написать?!

Что значит — написать?

Женя обнимает меня за плечо. Бутылка торчит из кармана его искусственной дубленки.

— Друг, — говорит он, — друг! Не расстраивайся ты! Друг! Не было никакого Сызранцева!

Это кажется удивительно смешным и мне, и ему. Мы хохочем. Я тоже обнимаю его за плечо.

Ночью потеплело. К утру снег растаял, превратился в серую слякоть.

Я выхожу на улицу, оставив спящего на кухне Женю. Не помню, почему на кухне. Кажется, мы пытались что-то готовить. Я еще нетрезв и осознаю это. Разум подчиняется мне, тело — нет. Я налетаю на прохожего, извиняюсь, потом еще на женщину с ребенком, спотыкаюсь об их прогулочную коляску, извиняюсь. Я почему-то не помню, как идти к метро. Сворачиваю во двор. Ладно, иду через этот двор. «Эй, алкашня, алкашня!» — зовут мальчишки и кидают мне в спину сляклые снежки. Еще двор. Небольшая улочка — там рабочие укладывают асфальт. Он аппетитно дымится среди остатков снега. С размаху наступаю в теплую мягкую черноту. «Я твою маму знаешь что?» — обиженно кричит нерусский рабочий. Вырываюсь из асфальта и как-то непонятно оказываюсь в тупике дощатых заграждений. Что же дальше? Иду назад, старательно огибая асфальт. Старушка остановилась и смотрит на меня. Больше не могу. Сажусь на трамвайной остановке. Мимо грохочет и дренькает трамвай.

Женя придумал Сызранцева. Составил его из кусочков, как Франкенштейн. Климент Алексеевич Сызранцев, муж Елены Самуиловны, действительно существовал, был арестован, сослан, погиб. Но он никогда не бывал в Воронеже. И не писал никаких стихов. Письма некоему Сергею были, но писал их дед самого Жени, и, конечно, не Рудакову. Вещи в музее принадлежали разным людям, все они куплены на блошиных рынках. Какой Клим упоминается в тетрадях деда Екатерины Ермолаевны, останется загадкой. Стихи. Стихи писал Женя. Он относился спокойно к своему поэтическому дару. Хотел писать прозу, стихотворчество считал забавой. Он читал Алевтине главы своего фантастического романа, Алевтина же углядела на обороте черновые наброски «Сызранцевского цикла» и догадалась.

Всё это ради спасения дома, в котором родились и выросли Фима, Полина и Митя.

Мужчина в пуховике, с бесформенным портфелем стоит на краю тротуара, глядя на дорогу. Проходит несколько шагов туда-обратно, косится на мою лавочку. Я смотрю на него. Подходит трамвай. Мужчина торопливо карабкается в него, встает ко мне спиной.

Плетется пожилая женщина с сумкой. Смотрю на нее. Женщина недоуменно и неодобрительно взглядывает в ответ.

— Чего уставился? — говорит молодой парень, сплевывает и независимо заходит за остановку.

Две девушки с любопытством оглядывают меня, потом одна говорит:

— Вам помочь?

— Не знаю, — говорю я. — Вряд ли. Чем тут.

Симулякры, несмотря на их однозначно лживую природу (а мы знаем, кто отец лжи), не являются в Женином представлении злом. Они дают возможность многообразия, бесконечных вариаций на тему реальности. Человек — творец, — говорил мне Женя на кухне несколько часов назад, — и это главное, в чем он подобен Богу. Он может творить реальность. Пусть симулятивную. Но это интереснее, чем какое-то там искусство, которое, расшаркиваясь, заранее расписывается в своей вторичности. Создавать на основе одной реальности другую. Вот счастье, вот права…

— А как же та единственная, исходная реальность? — кричал я шепотом на Жениной кухне, боясь разбудить Ольгу Дмитриевну.

— Да где ты ее видел, исходную-то? — шептал Женя мне в ответ. Поражая тем самым прямо в сердце.

И улыбка змеилась в его огненной бороде.

На светофоре останавливается машина. Женщина, сидящая рядом с водителем, стряхивает в открытое окно пепел и бросает на меня равнодушный взгляд.

Молодая женщина ведет за руку ребенка, тот поднимет на меня глаза и неожиданно заходится в плаче.

Комочком сваливается на тротуар воробей, склевывает невидимую крошку, косится одним глазом, улетает.

Я уничтожен, меня нет. Странно, что все они продолжают меня видеть.

Однажды в детстве я заблудился и