Дон Пабло взял со стола лимон, выжатый почти до конца, выдавил из него себе на волосатое запястье две последних капли, посыпал запястье солью, лизнул, опрокинул в себя тридцатиграммовую рюмку текилы и снова лизнул. В минуты взаимных нападок жена Маргет говорила ему, что он до конца дней своих обречен пить текилу в одиночестве, потому что всякого другого стошнит при этом зрелище: глядеть, как толстый и потный мужик лижет своё запястье, самое волосатое во всей Маньяне.

Почему же никому во всей Маньяне не интересен русско-китайский сеньор и его домашний адрес? Уж не комиссар ли Посседа захапал принадлежащие Пабло денежки? А кто ещё мог? Пабло пошевелил мозгами. Больше некому.

Ай, комиссар. Как не стыдно торговать чужим! Как поднялась твоя рука так обидеть коллегу! Боремся, боремся с коррупцией, а всё без толку, совсем расстроился Пабло. Сравнить жалованье того же Посседы и моё – это же курам на смех! К тому же у меня сын студент, а комиссарскому сыну до студента ещё расти как медной плошке до бадьи, это тоже прошу принять во внимание.

Пабло наполнил рюмку текилой и опрокинул её в себя без всякого лимона. Нет, ну вы подумайте, а?! Руки твои загребущие и морда твоя комиссарская, вот что. Кому же верить теперь прикажете?..

Если уж комиссарам нет доверия, то кому же вообще верить?

Святая Мария! Матерь Божья!

Куда катится мир?!

Он встал из-за стола и, покачиваясь, отправился в гараж. Через две минуты, оседлав верного коня – четырёхдверную прошлого года выпуска “судзуки” с автоматической коробкой, он мчался по улицам маньянской столицы, притихшим в преддверии понедельника. На крыше машины крутилась мигалка на магнитной присоске, которую Пабло, как любой уважающий себя полицейский, имел в безраздельной личной собственности. Сирену он врубать не стал, пожалев отсыпающихся после сумасшедшего воскресенья своих соотечественников. Ехать в тишине было скучно, и он затянул песню:

‑ И арриба, и арриба[36]!..

Спев припев, он силился вспомнить слова и мелодию первого куплета, но это ему не удавалось. Видимо, мигалка сбивала с ритма. Славная древняя боевая веракрусовская песня, спрашивается, почему бы не вспомнить слова – а вот нет, не вспоминались. Отдышавшись, он опять принимался за припев:

‑ И арриба, и арриба, и арриба ирэ…

Развлекаясь таким образом, он не заметил, как японский конь принёс его в Чапультепек – относительно чистый район Маньяна-сити, застроенный удобными невысокими домами, где жили, в основном, представители среднего класса. Сеньор Курочкин занимал небольшую – спальня, гостиная, кухня, три веранды – квартирку на третьем этаже длинного четырёхэтажного дома, отделённого от тротуара палисадничком с маргаритками.

Пабло, не забыв заранее снять с крыши мигалку и засунуть её под сиденье, припарковал машину на противоположной стороне улицы в ста пятидесяти метрах от курочкинского подъезда, ближе не рискнул. Опустив стекло, он освободил от целлулоида тонкий “партагас” чёрного табака, откусил и выплюнул кончик на асфальт, закурил и, быстро трезвея, спросил себя наконец всерьёз, зачем, собственно, он сюда приехал.

Ответить на этот вопрос ему не пришлось. Под его левое ухо уперлось омерзительное холодное железо, и голос с akcento norteamericanico сказал ему:

– Руки на руль, живо! Не дёргаться и звуков не издавать.

Пабло протрезвел окончательно. Он послушно положил руки на руль и выпустил из ноздрей облако дыма.

Гринго, тыкавший в него пистолетом, судорожно раскашлялся.

– Fucking bastard, – сказал он с омерзением. – Когда вы, гребаные чиканос, поймете, что курить вредно?..

– Разве? – вежливо спросил Пабло. – Разве вредно?..

– Да, вот представь себе.

– Надо же, никогда бы не подумал. А это, извините, вредно для мозгов или для здоровья?..

– И для мозгов, и для здоровья.

– Спасибо, сеньор, теперь буду знать. Нет, правда, очень вам благодарен, сеньор.

– Ладно, ладно, – сказал гринго. – Оружие есть?

– Что вы, сеньор! Откуда? Я что, похож на bandido?..

Гринго, продолжая массировать шею Пабло холодным стволом пистолета, свободной рукой открыл дверцу “судзуки” со стороны водителя и несколькими профессиональными движениями быстро обыскал незадачливого маньянца. Вцепившийся в руль Пабло поблагодарил деву Марию за то, что, когда он выходил из дому, она не напомнила ему про его табельную “мендосу”, оставшуюся лежать в кобуре в кладовке вместе с форменными штанами.

– Ты кто, вообще, будешь, парень? – спросил гринго.

– Я?.. Так… никто, сеньор… Мелкая сошка, хи-хи. Совладелец устричного бара, если вам угодно. Но совладелец – это вовсе не значит, что я сижу и грею брюхо на солнце, в то время, как другие…

– Ты здесь живешь?

– Нет, сеньор. Хороший райончик, спрашивается, отчего бы здесь не жить? А вот нет, не живу.

– Так за каким же дьяволом ты сидишь тут в машине?

– Я?..

– Ну, не я же.

– Могу я рассчитывать на вашу скромность, сеньор?

– Можешь.

– Я приехал, извиняюсь, на пистон, сеньор. Доставить капельку счастья любимой женщине, сеньор. Она живёт вон в том доме, – Пабло кивнул на дом, стоявший аккурат напротив курочкинского. – её муж, сеньор, торговец устрицами, мой поставщик, между нами говоря, вот-вот должен уехать по делам в… в Веракрус, знаете, это мекка для устричных торговцев, и, как только он уедет, она подаст мне знак, включив и выключив свет в спальне четыре раза подряд. Таким образом я пистоню её уже третий год. У её мужа, я вам, сеньор, как мужчина мужчине, открою маленький секрет: у её мужа, при всем моем к нему уважении, то есть, уважении не конкретно к нему, как к личности, а к его деловым качествам, так вот, у него на законную супругу не маячит, понимаете, сеньор, в чем весь ужас? – не маячит ни на что, кроме устриц, да, прямо скажем, если бы и маячило, то от этого бы было мало толку, потому что от него так воняет этой гадостью, я имею в виду устриц, сеньор, что ей бы всё равно было мало удовольствия от… Ну, вы понимаете, сеньор. Как добрая католичка, она не может с ним развестись, а женщине ведь надо, женщине ведь надо этого, и надо регулярно, сеньор понимает, о чем я говорю, причем надо так, чтобы при этом пахло не устрицами, а мужчиной, дьявол его забери, а кроме этого, никто больше претензий к её мужу не имеет, устрицы у него всегда отменные, и, если бы сеньор пожелал, я был бы счастлив угостить сеньора в моём баре на Панчо Вилья, разумеется за счёт заведения. Клянусь, я больше ничего не имел в виду, сеньор.

Гринго тихо внимал вдохновенному монологу Пабло.

– Но это потом, потом, а сейчас, если я чем-то мешаю сеньору, я могу запросто уехать домой. Ничего с ней не случится, приеду завтра, с вашего позволения. Наш муж будет отсутствовать ровно три дня и три ночи.