Упоминала ли я, что здесь довольно холодно? Меня начали терзать головные боли – должно быть, я простыла. Сегодня я задала Генриетте прямой вопрос, решив, что наша давняя дружба позволяет мне эту бестактность. «Достаточно ли средств оставил тебе покойный супруг?» Как я и опасалась, она смутилась и пыталась уйти от ответа.

Ты спрашиваешь в письме, что за человек был покойный Персиваль Брадшо. Мой ответ будет таков: мужчина, оставивший супругу без гроша. Генриетта экономит даже на дровах и угле! Теперь мне ясно, отчего здесь нет приличных слуг. Ей попросту нечем им платить.

Есть еще кое-что, наводящее на мрачные раздумья. Вчера Генриетта подарила мне свое платье. Поначалу я отказывалась, памятуя о ее бедственном положении, но она с улыбкой заметила, что вряд ли ей доведется еще когда-нибудь надеть его; что-то в ее тоне заставило меня примерить его, и мне стал ясен смысл ее слов. «Неужели ты так исхудала после свадьбы?» – не удержалась я. «Я носила его пять лет, и лишь год назад оно стало мне мало», – ответила она, и наши взгляды сказали друг другу все, что требовалось.

Мою худобу всегда называли болезненной. Как же должен был обращаться муж со своей женой, чтобы цветущая женщина превратилась в скелет! Фигура его представляется мне все более зловещей. Жаль, в доме нет фотографий: мне хотелось бы всмотреться в черты этого человека. На единственном портрете он запечатлен в годы молодости – юноша самого обыкновенного вида, темноволосый, с ранними залысинами на лбу. Этот портрет висит напротив дверей его комнаты. На днях я шла по лестнице и заметила, что Генриетта вновь зашла туда. Упоминала ли я, что она всегда запирается изнутри?

Разумеется, я не посмела тревожить ее в ее скорби.

Рядом с картиной, на которой изображен Брадшо, когда-то висела еще одна. Об этом говорит выцветший прямоугольник на обоях. Подождав, когда Генриетта выйдет, я спросила ее об исчезнувшем полотне. Мне показалось, вопрос ей неприятен. «Пойдем отсюда скорее, Пруденс, – сказала она, взяв меня под руку, и я заметила, что ее колотит от холода. Ладони ее были ледяны, словно она вышла из склепа. – Здесь висел мой портрет, но я велела избавиться от него. Он мне не нравился».

Должна признаться, Эмма, разыгравшееся воображение подсказало мне образ: верная жена спускается к мужу в могилу и засыпает рядом с ним, а после, проснувшись, возвращается к свету, к жизни. Поэтические строки сами просились на бумагу! Но я, во-первых, помню, что обещала тебе больше никогда не писать плохих стихов. Во-вторых, голова у меня по-прежнему тяжелая, мысли путаются. Однако я все-таки соберусь с силами и расскажу тебе, что произошло этим утром.

В платье, которое подарила Генриетта, я посетила сегодня воскресную службу. Оно из темно-синей тафты, исключительно строгого покроя; я решила, что оно вполне сойдет за траурное. Генриетта надела шляпу с густой вуалью, и мне оставалось только последовать ее примеру, хотя в своей глуши я совсем отвыкла от вуалей. Мы сидели в заднем ряду. Я пыталась рассматривать туалеты окружающих дам, но через вуаль могла видеть только лысину впереди сидящего джентльмена.

Служба еще не успела завершиться, как Генриетта разрыдалась. На нас стали оборачиваться. Ох, как это было неловко! Мне пришлось вывести ее; она вцепилась в мою руку и не отпускала до самого дома. Отправляясь на службу, я надеялась, что мне удастся переброситься парой слов с местными дамами, но Генриетта не выдержала бы и минуты светской беседы.

Ты, наверное, не веришь своим глазам. «Отшельница Пруденс – и хотела переброситься парой слов!» – говоришь ты себе. Что ж, должна признаться, атмосфера усадьбы действует на меня угнетающе. Мне снятся дурные сны. Вчера я чувствовала себя так плохо, что целый день не вставала с постели.

Генриетта просила у меня прощения за случившееся в церкви. Нервы у нее совершенно расшатаны. Потом она вновь заставила меня гулять в саду, несмотря на сильный ветер, и отвечала мне так рассеянно, словно смысл моих слов не доходил до нее вовсе.

Нельзя и подумать, чтобы оставить ее одну в таком состоянии.