Много лет назад Надя Лобанова пережила потрясение, наложившее отпечаток на всю её дальнейшую жизнь.

Тогда в военкомат городка, где она жила в юности, пришло извещение о смерти старшего лейтенанта Батищева Г.И. Местному военкому предписывалось сообщить родителям, что их сын пал смертью храбрых при выполнении задания и погребён по месту гибели.

Вместе с извещением передал им военком картонную коробочку с орденом Красной звезды…

Для Нади погибший лейтенант был первой настоящей любовью и смыслом жизни. Они уже давно договорились пожениться, оставалось только Герасиму вернуться.

Но он не вернулся.

Слова «погребён по месту гибели» были враньём, скрывающим государственную тайну. На самом деле, тело старшего лейтенанта сгорело вместе с радиолокационной станцией в далёкой африканской пустыне. По официальной версии, как военный специалист, он обучал обращению с техникой смуглых друзей своей великой державы. А самолёты другой великой державы, которой тупо не нравилась эта дружба, накрыли станцию ракетным залпом.

В живых остался только один человек, майор-разведчик, который тоже находился там как военный советник – под чужим именем и в чужой форме. Его, тяжело раненного, вроде бы всё-таки нашли и вывезли.

Всех остальных никто не хоронил. Да и хоронить было нечего: то, что от них осталось, вместе с искорёженным военным железом милосердно укрыла вечными песками пустыня, передвигавшая свои барханы по известному только ей самой замыслу…

Проведя несколько суток в полубессознательном состоянии, почти без еды и без сна, Надя выпила ударную дозу снотворного и, наконец, заснула, словно провалилась в бездонную чёрную яму.

Когда она очнулась, по свету, проникающему в её комнату сквозь полупрозрачные шторы, было совершенно невозможно понять – утро за окном, хмурый день или вечер, потому что свет был каким-то сумеречным и ровным, словно исходил он не из окна, а сразу отовсюду.

Ступая босыми ногами по старенькому ковру, девушка вышла в гостиную и замерла: в креслах у стены сидели два незнакомых старика. Вид у обоих был невозможный: длинные серые рубахи из грубой ткани были похожи на платья, их дополняли широкие кожаные пояса с большими примитивными пряжками.

Седые волосы, стянутые по надлобьям ремешками, длинные белые бороды – старцы казались братьями-близнецами.

На коленях у одного лежал меч, у другого – кожаный, оправленный серебром, цилиндрический чехол неизвестно с чем.

Надя вдруг успокоилась, сообразив, что она не проснулась, и всего лишь видит сон. Странный, пугающий сон.

Один из старцев вынул из своего чехла толстый пергаментный свиток, заглянул в него и молча кивнул второму.

– Хочешь ли ты, дева, ещё один раз увидеть возлюбленного своего? – церемонно спрашивает старец с мечом.

– Живым? – обмирает Надя. – Мёртвым?

Старец, на мгновение задумавшись, отвечает:

– Вечным!

Девушке некогда думать над странностью этого ответа, она боится, что сон вдруг закончится.

– Ты увидишь его, и исполнишь послушание, дева, – продолжает старик, – исполнишь послушание…

– Да, я согласна, я хочу его увидеть! – торопится Надя, пропуская мимо сознания слова о каком-то послушании. – Как это можно, когда?

– Прямо сейчас…

– Как?

– Ты проводишь его!

– Да-да, – поспешно соглашается девушка, не давая старику закончить фразу, – я только переоденусь!

Едва заметная улыбка мелькает в седых усах старика:

– Смотри в зеркало!

Большое зеркало висит в прихожей, но Надя видит через дверь своё отражение и изумлённо оглядывается: на ней длинный, тонкого льна, сарафан, расшитый по груди дивным узором синего и зелёного шёлка, такой же узор на рукавах белоснежной рубахи, а распущенные волосы стянуты вокруг головы тонким золотым обручем.

У девушки кружится голова, и гулко колотится сердце. Таких снов она никогда не видела.

«Это всё – снотворное! – вьется в глубине сознания слабая паутинка мысли. – Это – от снотворного…

Старцы встают и, воздев узловатые руки, запрокинув седые головы, начинают какую-то песню или молитву на древнем, почти непонятном языке. Их неожиданно сильные низкие голоса звучат слаженно, торжественно и сурово.

«Дево ликом красна и светла… павшия вои сбирающа… бранно поле…» – отрывками разбирает Надя слова, но не улавливает их смысла.

– Ты готова? – спрашивает старец со свитком, когда молитва закончилась.

Надя, окончательно утратившая способность оценивать происходящее, молча кивает головой.

В глазах у неё темнеет, и какие-то мгновения она ничего не видит и не чувствует. Она слышит только странные звуки, похожие на шум мощных крыльев…

***

Надежда стоит между старцами на гребне высокого бархана посреди бескрайней жёлтой пустыни. Но её это совершенно не удивляет. Она всё еще надеется, что видит затянувшийся сон.

– Смотри, дева! – негромко произносит один из старцев.

Надя видит среди других барханов поодаль военную радиолокационную станцию, раскрашенную бесформенными серо-жёлтыми пятнами. Она знает, что это такое, потому что на одной из фотографий, что прислал ей Герасим, он был снят на фоне именно такой машины с параболической антенной наверху.

Рядом со станцией стоят два грузовика с белыми, выгоревшими от зноя тентами.

В тени грузовиков девушка различает фигуры людей. Наполняясь острой надеждой, она порывается бежать, но сухие ладони старцев твёрдо лежат у неё на плечах с обеих сторон.

В следующее мгновение на месте станции, как из-под земли, вздувается огромный огненно-чёрный шар, а в небо по крутой, почти отвесной траектории уходят хищные силуэты пары самолётов-штурмовиков, ракетный залп которых лёг точно в цель…

Теперь уже Надя отчаянно пытается вырваться из сковавших её жёстких ладоней, но огненный шар, в котором горел и плавился даже песок, исчез так же внезапно, как и возник.

Это походило на смену слайдов: ни клочка дыма в воздухе, ни пепла на песке – только разбросанные обломки техники. А над барханами висит всё то же неподвижное, прозрачное марево…

…Герасим сидит под ослепительным солнцем на чёрном камне. Он один в центре бесконечной жёлтой пустыни, среди разбросанных взрывами, искорёженных и закопченных обломков военной техники.

Когда, как мираж, появляется перед ним Надя, Герасим понимает на неё измученные, но полные счастьем и благодарностью глаза: