– Я так долго тебя ждал! Целую вечность ждал… – шепчет он белыми, пересохшими губами, и кивает куда-то в сторону. – Все уже ушли…

– Я за тобой! – Надя обнимает Герасима, приникает к нему со всей нежностью, на какую способно только любящее женское начало, истомлённое в долгой разлуке. – Я за тобой, любимый…

Лёгкий сгусток света, растворившийся в небе, кроме Надежды и двух старцев, неподвижно стоящих на гребне бархана, проводил изумлённым взглядом ещё один человек, но он затем счёл это видением своего бреда…

Надя бредёт по раскаленному песку. Она чувствует, что ей холодно даже в этом пекле. У подножия бархана Надя опускается перед старцами на колени:

– Так провожают и других?

– Провожают истинно любимых! – отвечает старец с мечом.

– Почему? – спрашивает она.

– Любовь… – говорит старец со свитком. – Любовь, как молитва, спасает и даёт любимым право на новое рождение!

– Что же остаётся любящим?

– А разве любить – это мало? Любящие изначально блаженны, дева, а души, способные к истинной любви – самое великое достояние Прави, ибо любовью движется мир…

Старик смотрит в пространство прямо перед собой, и тихий голос его напоминает шорох древнего песка, струящегося с бархана…

***

С тех пор Надежда Лобанова была одна…

Виктор Семёнович Старовский лежал на грязном, затоптанном асфальте. Его очень удивляло, что он не умер, хотя тела своего он совершенно не чувствовал. Подполковник видел, как растеклась из-под него и остановилась, густея, тёмная лужа крови. Видел Старовский, как начинали толпиться вокруг прохожие, которые поначалу шарахнулись в разные стороны при звуке выстрела.

Подбежали озабоченные и раздосадованные спецназовцы и люди в штатском, они принялись разгонять зевак. Один из них приложил пальцы к шее Старовского и показал коллегам скрещённые руки.

Дальше вокруг подполковника началась суета, хорошо ему знакомая и понятная. Подчинённые Старовского во главе с его собственным заместителем, который выскочил на улицу в одном кителе, выполняли предписанные в подобных случаях действия. Оградив место происшествия полосатой лентой, они ждали появления бригады из прокуратуры.

Приехал генерал-майор Козлов, начальник горуправления, он подошёл к теперь уже бывшему подчиненному, что-то спросил у почтительно вытянувшихся сотрудников, и мрачно, без всякого сочувствия посмотрел на лежащего в луже крови подполковника…

Среди любопытных за лентой ограждения Старовский вдруг рассмотрел двух заросших седыми бородами, почти одинаковых с виду стариков.

Один из них запрокинул голову и задал в серое небо странный вопрос:

– С мечом в руке?

Словно получив ответ, он повернулся к своему двойнику и коротко бросил:

– Ему отказано!

Старики исчезли, словно их и не было …

Когда с осмотрами и протоколами всё завершилось, уже сгущались ранние декабрьские сумерки. Старовскому надоело лежать на тротуаре, ему очень хотелось, чтобы его поскорее увезли, и он с великим облегчением встретил появление белого микроавтобуса с красным крестом.

Двое санитаров деловито расстелили рядом с подполковником чёрный пластиковый мешок. Но, когда тело подняли и погрузили, Виктора Семёновича обуял ледяной ужас: тело его увозили, а он всё также оставался лежать на стылом асфальте! Ужас этот был непередаваем.

– Господи! – отчаянно взмолился Старовский. – Что же это такое? Как такое возможно?

Но его никто не услышал.

Он напрасно пытался что-то сказать и пьяному мужику, который подошёл к нему самым последним – с двумя вёдрами и метлой из грязных, размочаленных на концах, прутьев.

Мужик засыпал кровавую лужу хлоркой с опилками пополам, вылил полведра воды и зашаркал своей метлой прямо по лицу, по глазам Виктора Семеновича, смывая с тротуара остатки того, что совсем недавно горячо и упруго струилось по жилам подполковника Старовского и наполняло его жизнью.

Завершив свой труд, дворник извлёк из внутреннего кармана куртки недопитую бутылку водки, сделал прямо из горлышка несколько звучных глотков, удовлетворённо крякнул и удалился.

Старовский лежал один в тусклом, пульсирующем свете ночных фонарей. Уже осведомлённые редкие прохожие с брезгливым страхом обегали сторонкой тёмное пятно на тротуаре. А в центре пятна, неподвижно и невидимо, присутствовало то, что и было раньше внутренней сутью подполковника. Он понял, наконец, что действительно умер и стал отныне просто сгустком лютой и безысходной тоски…

Утром, чихнув от стойкого запаха хлорки, мимо уныло протрусила бездомная собака. Она тоже ничего не видела, у собаки были свои неотложные утренние дела…

– Так умирают? – медленные, мучительные мысли Старовского не угасали, а желанное забвение не наступало, как он его ни призывал. – Вот так всё и происходит? Неужели – это навечно?

Непостижимое «это» никак не укладывалось в сознании, привыкшем быть живым…

Далее Виктор Семёнович заметил, что все сотрудники его отдела, подходя к месту работы, выбирают окольные пути, чтобы миновать участок тротуара, где вчера умер их начальник. При этом было видно, что каждый из них, поднимаясь по ступеням перед входом, обязательно поворачивал голову, чтобы взглянуть на ещё заметное страшное пятно.

Привычным путём пошла только майор Лобанова. Старовскому странным образом вдруг показалось, что она его видит!

Душа подполковника содрогнулась:

– Надежда Васильевна! – взмолился он, – Наденька! Если вы меня слышите, ответьте!

Лобанова на мгновение замедлила шаг, и голос Старовского сорвался на плач:

– Помогите! Я же понял – вы можете! Ради всего святого – помогите!

Женщина нахмурилась, и взгляд её серых глаз был исполнен колючего холода. Она покачала головой и прошла мимо рыдающего подполковника.

За спиной её нарастал уже не плач, а вой. Протяжный, на низкой ноте, он устремлялся в холодное зимнее небо, где за непроницаемой толщей облаков его могли, но не хотели слышать.

Внезапный порыв ветра швырнул в лицо подполковнику обрывок грязной газеты. Приговор привели в исполнение, и никто не сказал осуждённому – какой срок назначен ему незримо валяться под ногами прохожих на людной улице.

Пустым, неосязаемым туманом нависала вечность…

Финиста ослепило внезапной белой вспышкой, в ушах возник какой-то странный мелодичный звон, который воспринимался ещё и зрительно: он постепенно переходил от самых высоких пронзительно-голубых тонов к самым низким – багровым, почти чёрным.

Когда звон умолк, Финист обнаружил, что стоит в полной тишине на дороге, рядом с полыхающей «бээмдэшкой», на которой вздувались и лопались пузыри расплавленной краски, стекающей по броне. Он видел, как его сослуживцы – кто из-за угла, кто из придорожных канав – ведут ожесточённый огонь по окнам ближнего дома.