и иллюзорно, оно отражает неизведанную кромку бытия, игнорируемого человеком, никогда не испытывавшего трудностей адаптации к трюизмам. Во-вторых, их кино напоминает о зыбкости прав на гнетущий ликбез элитарности, в-третьих62,…

Ева во все глаза смотрела на слушателей, ожидая увидеть проблеск непонимания или недоумения в их глазах. Ей казалось, что выступление швейцарца – лишь громоздкое нагромождение ничего не значащих слов. Но остальные члены киноклуба понимающе кивали, с почтением глядя на Жульена и явно жаждали продолжения тирады. Закончил он только через семь минут беспрерывного монолога – Ева засекала время на висевших над креслом Кристофа часах. Она старалась сконцентрировать внимание на мухе, пытающейся пролезть в циферблат, потому что даже это увлекало больше, чем вдохновенная речь о конголезском кино.

– Замечательно, – сказал Амбруаз, когда парень закончил выступление. – Свежее, брызжущее оригинальностью предложение. Правда, Кристоф?

– Безусловно, – елейно улыбнулся тот, и Еве показалось, что у него изо рта сейчас ручейками потечет мед.

– Кто-нибудь посмеет вступить в конфронтацию с Жульеном, предложив что-то свое? – Амбруаз картинно обвел взглядом стол.

– С таким потоком истины сложно тягаться…

– Он ухватил самую суть проблематики…

– Это амальгама смысла!

– Может быть ты, Ева? – она похолодела от звука его голоса. – Ты почти все время молчишь, будто тебе с нами скучно.

В его голосе была идеально отмеренная доза иронии: ровно столько, чтобы все поняли, как удачно он пошутил – ведь с ними не может быть скучно. Она сразу вспомнила его выговор после происшествия с афишей – конечно же, он не забыл тот досадный прокол. Ева давно продумывала, что могла бы предложить – диалоговую трилогию Линклейтера63 например, отражающую саму переменчивую и ускользающую суть любви в ни на секунду не затихающих разговорах пары, или биографические художественные фильмы о писателях и поэтах. Вот только она знала, что эти завзятые киноманы даже рассматривать ее идеи не будут из-за недостаточного уровня элитарности и значимости. Поэтому она вежливо улыбнулась и сказала Амбруазу:

– Я просто набираюсь мудрости, слушая вас.

Кажется, он остался доволен таким ответом, не заметив двойного дна. Кристоф посмотрел на нее несколько укоризненно, словно уличил в тонком сарказме и неуважении к своему идолу.

Взрыв смеха, последовавший после цитаты Годара и возгласы о том, что не все поймут изысканность его затеи, ведь зрители в большинстве своем не привыкли думать сами. «А вы привыкли слишком много думать о себе», – подумала Ева с неприязнью. Потом они продолжили tour de table64.

– Я предложил бы южнокорейские байопики… – начал было толстый усатый француз в растянутом свитере, но Амбруаз укоризненно цокнул языком.

– Два года назад мы изучали южнокорейские философско-документальные драмы, – сказал он, – пока достаточно.

– Я попробую, – сказала француженка в роговых очках с прической похожей на взрыв. – Хочу предложить серию фильмов о глубинной амбивалентной сущности угнетенных женщин. Раскроем метафизику отношений между женщиной и обществом, вскроем гнойные нарывы, подчеркнем лицемерие эллиптической концепции…

– Что же, острые социальные темы тоже важны, – благосклонно сказал Амбруаз, – как люди искусства, мы не можем отгораживаться от проблем современного мира.

– Точно, – поддакнул ему Кристоф.

Ева закатила глаза, даже не заботясь о том, что это может выглядеть вызывающе. Как отошедшая от анабиоза Спящая красавица, она открыла глаза и впервые отчетливо увидела где находится. В обществе закоренелых снобов, которые притворяются, что знают жизнь глубже, чем кто бы то ни было, устанавливают собственные цензы на то, что можно считать возвышенным и полезным. В компании людей, которые не морщатся при словах «кромка бытия», «трюизм» и «парадоксально иллюзорное», смешанных в одном предложении. Которые считают, что знание всех цитат Годара делает их исключительными людьми. Спектакль манерных высокомерных кукол. Бутафория глубокого смысла.

Должно же быть что-то среднее между отсутствием всякого вкуса и крайней степенью эстетства? Золотая середина нормальных людей со смешанными вкусами. Которых может привлечь что-то простое и обыденное, а потом восхитить фильм Антониони. Умники, которые читают только Джойса, Манна и Пруста под концерты Стравинского и симфонии Малера и едва заметно морщатся при упоминании Агаты Кристи или Леонардо Ди Каприо начинали внушать ей отвращение. С медленно накатывающим ужасом, она понимала, что ее лучшие друзья тоже всегда были частью этой снобистской оперы. А тот, в кого она влюбилась, был в ней солистом. Профессионалом своего снобистского дела. Он мог бы даже составить энциклопедию на эту тему.

В эту секунду она по-настоящему ненавидела его. За то, каким он был, за то, что никогда не подходил достаточно близко, за то, в какой окрыляющий для нее момент он исчез. Ей стало стыдно, что она сама тайно и неосознанно презирала людей, чьи вкусы считала менее изысканными, чем свои собственные. Лучше любить любовные романы в мягких розовых обложках, или смотреть фильмы о супергероях, чем на завтрак, обед и ужин пить настойку из высшего искусства, не признавая собственных слабостей. Лучше быть безграмотным и добрым, чем бахвалиться своей ледяной интеллектуальностью.

Острым кинжалом в бок вонзилось воспоминание о том, кого она провожала на питерском вокзале. Он почти не читал книг и не интересовался кино, за что Ева иногда журила его про себя. Думала, что именно эти лакуны отделяют его от идеала, что стоило бы однажды найти кого-то более подходящего. Но он обладал при этом живейшим умом, душевной чуткостью и чувством юмора, с ним она всегда чувствовала себя любимой, простой и настоящей. Они могли идти вместе по улице и комментировать все, что видят, могли весь день лежать на диване, смотря глупые программы, но им было тепло. Их скреплял клей душевного родства, который она раньше недооценивала. С ним она полюбила даже палый дым сигарет, вкус пепла на его нежных губах. Класть голову на его плечо, засыпая и не менять этого положения до самого утра, даже если все тело затекло. Гладить его по светлым взъерошенным волосам, пока он шутит, чтобы она пользовалась случаем, потому что к сорока годам он облысеет.

С Карлосом было совсем иначе. Он превратил ее в сапера на минном поле: шаг в сторону, одно лишнее движение и все потеряно. Сплошные маски, подготовка к генеральному концерту, никакой импровизации. И как она могла добровольно стать заложником его лабиринта, подписаться на эту бессмысленную игру, единственным призом которой была его снисходительная симпатия? И все же болело, свербело что-то внутри, как невысказанное слово и неспетая песня. Ему удалось по-настоящему задеть ее. Как и Анну-Марию, он парадоксально привлек ее своей холодностью, лед которой она хотела растопить. Страшно подумать, сколько женщин на протяжении всей истории предавалось этой ядовитой иллюзии.

– Твоя статья о мелизмах творческих порывов Куросавы заставила меня плакать, Жульен, – продолжал тем временем Амбруаз.

– Неужели? Это большая честь для меня, – ответил тот, самодовольно глядя на новичка, поднявшего руку, чтобы высказаться, словно предупреждая о том, с кем тот хочет связаться.

– Как говорил Бергман…

Слушая членов киноклуба, хотелось встать, сплюнуть на пол и заказать всем пива с кальмарами, а потом заставить смотреть самый пошлый и банальный боевик в шумном кинотеатре, пропахшим масляным попкорном, привязав их к креслам. Повинуясь приливу невиданной ей смелости, она резко встала, демонстративно задвинула свой стул и вышла из кабинета, не обращая внимания на впервые по-настоящему удивленный и живой взгляд Амбруаза. Надо же, оказывается что-то еще может пробить его черепашью броню.

Она твердо решила больше туда не возвращаться. Пришло время спуститься с Парнаса, утопающего в лиловых облаках – видимо, она никогда не была достаточно изысканна для него. Белая туника сидела на ней мешком из-под картофеля.

***

Ева испытывала сильное желание увидеться с Густаво – из всей компании он казался ей самым настоящим. Другие напоминали рисунки на песке, полусмытые водой. Он же являл собой