По спине старика пробежал холодок.

– У вас над головой что-то сияет, – сказал он, сохраняя видимость спокойствия. – Нимб, что ли, не разберу.

– А вместо рака вам досталась я! – Ирма торжествующе развела руки, словно приглашая его прильнуть к ее груди. – Шикарный подарок судьбы, Михаил Степанович. Незаслуженно шикарный! – ей явно нравилось слово «шикарный», она произносила его тягуче, разве что не облизываясь. – Две недели в моей компании – да многие люди заплатили бы за это! – Ирма хихикнула. – А вы, жалкий грязный старик, только говорите мне гадости!

– Тогда мы с вами квиты.

Она пожевала губами, осмысливая его упрек.

– Люди делятся на две категории, – сказала она наконец. – Порядочные и непорядочные. Вы, Михаил Степанович, мерзавец. Это не оскорбление, а факт. Вы заслужили все, что с вами происходит.

– Эдак мы договоримся до того, что вы – орудие Господа.

– Почему бы и нет?

– Потому что до вас эту риторику уже использовали, – сказал Гройс. – Ознакомьтесь на досуге и решите, хотите ли вы стоять в одних рядах с этими незаурядными личностями. А что касается деления… Люди делятся на две категории – на радостных и безрадостных. Вы, Ирма, тоскливая, как прокисший кефир. Унылая. И книги ваши унылые. Надуманные, высосанные из пальца. И сама вы такая же. Вы себя придумали! Как интеллигентную особу, скромную писательницу, знающую, однако, себе цену. Наверняка ведь на благотворительность что-то отчисляете! Собаку вон подобрали. Играете эту роль, тоже, кстати, довольно тоскливую. Но даже из вашей серенькой скорлупы идеально воспитанной дамочки пробивается чудо-юдо. О, клыки лезут!

Гройс резко ткнул в нее пальцем. Ирма от неожиданности отшатнулась.

– Книги вы пишете дерьмовые, – с удовлетворением сказал он. – И сами об этом знаете. А из роли-то вылезти не можете, да? Сами себе врете, что все у вас хорошо, что вы талант, второй Эдгар По, а?

Он хулигански подмигнул.

– Я пишу замечательно, – сказала Ирма, сохраняя ледяное достоинство.

– Врете. Вы и читателей своих презираете. Плебеи, мол, купились на мою преснятину.

Она снова поднялась. Вид оскорбленной добродетели ей очень шел.

– Я была спокойна, пока вы оскорбляли меня. Но когда вы отзываетесь так о моих поклонниках, я вынуждена прекратить наш диалог!

– Вы даже разговариваете, как книжная кукла. «Вынуждена прекратить наш диалог», – передразнил он. – Когда вы требовали от меня закрыть пасть, мне больше нравилось.

Женщина прикусила губу. Теперь Гройс четко понял, что больше всего ее раздражает. Шутовство! Она не переносит, когда над ней смеются. При насмешке этот злобный птенец выдирается из своей скорлупы и принимается яростно долбить клювом.

Но сейчас Ирма изо всех сил старалась, чтобы последнее слово осталось за ней. Не за бешеным птенцом – за леди.

– Сколько же в вас ненависти, Михаил Степанович, – лицемерно посочувствовала она. – Тяжело, наверное, жить с такой ношей!

– Тяжело жить с наручниками на левой руке.

– Сколько ненависти… – повторила она. – Будь у вас нож, вы бы меня ударили.

Она пошла к двери, держа спину очень прямо – воплощенное достоинство и благородство.

– Да толку-то вас бить, – вслед ей сказал Гройс. – Вы же восковая.

Ирма на секунду замерла. Плечи ее как-то странно перекосило, словно спину свело судорогой. Он вдруг представил, как она оборачивается, с рычанием кидается на него и до смерти забивает ведром с его же мочой, перемешанной с антисептиком. Быть убитым собственными нечистотами! И кем! Бабой, которая, существуй такая возможность, зашила бы собственный анус, чтоб уж во всем быть идеальной.

Однако Ирма вернула плечи на место. И вышла, оставив Гройса приходить в себя в одиночестве.

– Нормально поговорили, – пробормотал он, пытаясь успокоиться. – Наладили контакт.

Старик лег и стал смотреть в потолок. Надо было сдержаться! Какого лешего? Он что, совсем с ума сошел?

Может и сошел. Эта баба с ледяными внутренностями и пластиковыми мозгами, бумагомарательница, каждая книжка которой – памятник напрасно погибшим деревьям, эта бездарная и безучастная дрянь, ни черта не понимающая даже в собственной собаке, не уставала напоминать, насколько она лучше него. Гройс, может, и согласился бы. Но что-то подсказывало ему, что как только признает ее правоту, он останется в этой комнате. На две недели, на месяц, навсегда – какая разница! Он не сбежит. Не выберется.

Его охватила такая слабость, словно он сам был восковым и его бросили в горячую воду. Руки таяли. Ноги таяли. Голова оплывала и теряла очертания. В груди стало тесно и жарко, и щупальце черного жара потянулось вверх, прокладывая путь к его мозгам.

Гройс хотел позвать Ирму.

Но что-то внутри него отчаянно сопротивлялось.

Жарко.

Жарко.

Еще жарче!

Комнатка вдруг показалась ему похожей на гроб. Чистый светлый гроб с высохшими цветами на крышке. Не спасали даже окна: его не покидало чувство, что если отдернуть шторы, за ними будет кромешной стеной стоять земля.

Гройсу стало нечем дышать. Воздух превратился в горячую резиновую колбаску, забитую в горло, которую он никак не мог протолкнуть ни туда, ни обратно.

Рука старика упала с кровати. «Накаркала Ирма. Меня уже в аду встречают. Вон, двери открыли настежь».

Он растянул губы в ухмылке, не открывая глаз, и почувствовал, что воздух стал прохладнее. В этот момент в безвольно свисавшую ладонь вложили что-то мокрое, холодное, как кусочек масла. Гройс повернул голову и увидел Чарли.

Старик глубоко вдохнул.

В голове всплыла сто лет назад слышанная от старого приятеля фраза, которая когда-то безбожно его злила. «Ты жарь, – любил говорить приятель, – а рыба будет!» Он совал эту фразу к месту и не к месту, а Гройс бесился, потому что не понимал смысла.

«Ты жарь, а рыба будет». Ну что это такое, а? В ответ на все расспросы приятель только подмигивал.

Он, правда, давно умер. Утонул на озере. Может, решил раз в жизни сам поймать большую рыбу. И не факт, что не поймал, вдруг подумал старик, вовсе не факт.

Бледный Гройс сел на кровати. Жар схлынул, как не было.

– Ты жарь, – сказал он псу, – а рыба будет. Давай-ка, малыш, потренируемся кружиться.

Гройс не представлял, до какой степени в своих фантазиях о туалетном ведре он был близок к истине. В комнате просто не оказалось предмета, которым Ирма могла бы его ударить. Фикус был слишком тяжел, а идея с ведром не пришла ей в голову.

Выйдя из комнаты, Ирма твердым шагом дошла до кухни. А там налила в фужер коньяка, который держала в доме для кулинарных целей, и выпила большими глотками.