Где оно нынче, наше поколение – пшик от него остался, от нашего поколения. А ведь страшно, страшно – всегда надо было превозмогать безысходность. Помню, шел я однажды (это в двадцать два года) по Невскому, и вдруг все понял – не дадут, не дадут развиться таланту, задавят, если не тюрьмой, то нищетой. И еще потому, что в России за последнее столетие слишком много было убито хороших людей, осталось же слишком много дурных. Трудно высунуть голову хорошему человеку наружу среди дурных – откусят.

Приходил поэт с недюжинной и талантливой силой. И даже, кажется, известен по всей стране и нашему народу. По моему мнению, относится к разряду так называемых душевных поэтов. Все говорил, что мне посвятил какой-то стих, но еще пока не напечатал. Поэт, разумеется, как все поэты, был честолюбив и горд. И себя считал, очевидно, гением.

Поэт сидел, сидел, пил со мной, пил, смотрел на меня, смотрел. А потом, прямо глядя мне в глаза, спросил, и спросил однозначно, отчего я скромно потупил свои глаза и даже покраснел:

– А ты не еврей?

– Нет, – едва слышно прошептал я. И почувствовал на мгновение перед ним свою вину.

«Вот как, – подумал я. – Вот так вот живешь, живешь, пьешь, пьешь, а потом вдруг тебя в евреи запишут».

Впрочем, когда поэт ушел, я внутренне расхохотался. Очевидно, я в большей мере, чем он, относился к Пушкинской школе поэзии, а не Есенинской. Вот отчего поэт нашел во мне что-то инородное, эфиопское. А может быть, бакинское отроческое солнце так наложилось на меня. Или наше общее интернациональное и совсем нехристианское детство.

Сад был из абрикосовых и персиковых деревьев, и все это цвело и благоухало, и было мокрым после дождя, по утрам, когда я просыпался…

Я спал на улице под открытым небом, легкое прохладное дуновение будило меня, как и будил щебет многочисленных и разноцветных птиц, которые расположились на возвышающихся над садом чинарах. Такого множества я не встречал нигде, они так и пестрели на ветках, то срываясь и падая вниз, то вспархивая и снова садясь, отчего ветки раскачивались, и отчего сидящие на других ветках птицы вскрикивали и создавали на время суету и беспорядок, который тонул в общем прекрасном щебете, приветствующем утро.

Разумеется, в саду были еще кусты роз, которые по утрам несли в воздух особенно тонкий аромат. И, разумеется, неподалеку от этого сада были горы, их подножия часто были окутаны туманом, а вершины были хорошо очерчены, как будто промыты, ибо, и в самом деле, часто по утрам проходил дождь, приносивший в селение потоки воды и сель.

Здесь же в саду, среди разбросанных на земле голубых, белых и розовых лепестков, была иная дымка, иной туман поднимался над арыками, тек над садами. И запах сухой земли, и запах жилья и дыма приятно дополняли свежее дыхание красоты.

Стоит ли говорить, что мне хотелось бы жить в таком саду. И теперь, когда я знаю, что этого никогда не будет (я его вижу в своих мечтах, за оградой), мне уже туда никогда не войти и не припасть к нежной свежести роз; я хотел бы умереть там и, будучи осыпанным лепестками, быть тут же закопанным, дабы служить им, розам, последней своей дружбой.

Нет ничего приятнее, чем быть хозяином, работником подобного сада, я это слишком поздно понял. Вот отчего я вижу этот сад сквозь ограду, и вот отчего я все чаще ухожу в лес не белыми холодными ночами, а теплым июлем или августом, и мое отстранение от города не кажется мне одиночеством: я среди милых мне с детства осин и берез; сосны и ели, хоть я и любил их всегда, мне кажутся грубыми и мрачными, не то что милый женственный трепет летней листвы.

Вот так и северный наш русский сад с его яблоневым и вишневым цветением кажется мне холодным, особенно лунными ночами, а в южном саду мне уже не жить… Вот отчего мне милей лес – не грибная охота, а медленная прогулка с дудочкой в руке.

Там, в лесу, под тенью листвы, я могу мечтать о южных садах и теплых странах или, лежа в траве, без мысли смотреть в бледное небо – цвета колокольчика оно – бедный неяркий цвет моей родины я буду любить вечно, как и деревенских детей где-нибудь на реке в засученных портах, по колено в воде, с сачком и удочкой в руке; плыви рыбка большая, плыви малая, от Торжка до Астрахани не близкий путь – конца не видно.

«Объективное» христианство ослабляет волю к жизни. Кто принял это учение, эту религию подобным образом – бойся проявлять доброту в жизни. Быть добрым – не в мистическом, а в житейском смысле – есть только одна сторона человека, его поведения в обществе, его поступков, и потому эта сторона не всегда верная. Ибо быть добрым в мистическом смысле (христианском) – это быть как пророчески гневным, так и подвижнически жертвенным, то есть быть добрым, прежде всего, перед Богом, а потом перед простыми людьми, отчего им иногда приходится говорить словами непонятными (закрытыми), открытыми только для посвященных.

Разумеется, все это есть в нашей церкви, только почему-то слишком много обрядового, внешнего, объективного, равняющегося, можно сказать, на низкий эстетический вкус. Впрочем, этого нельзя сказать о песнопениях, хотя они весьма минорны и навевают скорее мысль о смерти, чем о бессмертии.

Все это у простого смертного вызывает смешение понятий, добро часто становится злом, потому как не через собственное сердце пропущено, а призыв к нравственности и морали обращен не к себе. Отсюда гражданские войны, братоубийственные революции, геноцид…

В воздухе был большой «конец». Все говорили о нем, все удивлялись ему, все ждали чуда.

Не скажу, чтобы и я не ждал чуда. Я тоже ждал чуда в виде какой-нибудь летающей тарелки, которая приземлится рядом со мной и гостеприимно распахнет двери, и я улечу.

«Улететь, покинуть эту Землю» – было моей всегдашней мечтой, ибо то, что происходило на ней, и то, что сейчас происходит, без всякого сомнения, не радовало меня и не веселило.

Вы сами подумайте: все со всеми переругались – соседи с соседями, мусульмане с христианами, русофилы с евреями, критяне с турками, сербы с хорватами, и так далее и тому подобное, так что иногда мне хочется броситься в эту ругань, пристать к какой-нибудь стороне, но я останавливаю себя. Я знаю, что руганью не сделать добра, не произвести на свет правды, не завоевать свободы и поэтому я ни к кому не примыкаю и существую сам по себе.

И все же, большой конец. То в одном, то в другом конце света появляется он. То в одном, то в другом месте он приходит в виде смерти, неся слезы и насилие. И я не знаю, как мне жить дальше. Я закрываю на все глаза и медленно задыхаюсь. Я разочарован в человечестве. Да, да, нет в моей душе очарования им. Лишь только избранные ныне меня интересуют. Те, кто каждодневно думают о свободе и бессмертии. Кто постоянно заняты их поиском и им не до большого конца.

Был морозный солнечный день начала февраля. Я шел по Невскому и думал, что моя мечта в какой-то мере осуществилась. Мы стали жить в центре города, хотя и не в отдельной квартире, но все же в двух комнатах на троих: я, жена и малая моя дочь.

Я шел в продуктовый магазин, где почти каждодневно покупал продукты.