…Вот я иду по лесу, свежий ветер гонит облака, бьет мне в лицо, капает дождем. Мне прохладно и легко. И плач моей души отходит от меня, и я не смотрю на себя со стороны и не думаю ни о чем. Я слышу осенний шум. Это облетают листья.

Что касается леса (нашего среднерусского), то я его больше всего люблю не только за красоту, но и за «человечность». Он всегда успокаивал, освежал меня.

Жена за чтением «Закона Божьего», скорее, рассуждая сама с собой, говорит дочке (той девять лет):

– Как же будет, когда все мертвые христиане воскреснут, где же они поместятся на Земле?

– Ничего, – уверенно говорит дочь. – Земля поширится.

Я брал рассказ в портфель и ходил по Невскому в поисках «кому бы его почитать», но никого не находил. Звонил по телефону, но и там отвечали, что заняты или что-нибудь еще. Я заходил к приятелю и просил дать закурить с тайной надеждой, что я ему почитаю, но видя его отчуждение, уходил.

Мне, собственно, идти было некуда, но я брал в руки портфель и уходил. Со стороны я представлял себя с этим «дурацким» портфелем и с видимой занятостью на лице, и только усмехался. Внутри же у меня все рыдало и плакало от одиночества и безысходности.

Томас Манн: «…национальная сущность всегда лежит в области природы, а космополитическая тенденция – в духе… всякий сверхнациональный и гуманный образ мыслей есть, отвлеченно говоря, христианство». Гете причисляет иудаизм к этническим, языческим и народным религиям. Самое неприятное, думается мне, это – в той или иной стране, иммигрантское, диаспорное сознание. Это значит осуждение жизни этой страны: всегда нож в кармане или камень за пазухой. (Или аморализм – как Г. Г. в знаменитом романе Набокова).

«А, плохой народ!» – слышал я на Кавказе от тех, кто составлял в той или иной местности национальное меньшинство, о тех «коренных» жителях этой местности или республики.

– Мусорный народ, – услышал я от одного шестнадцатилетнего грузина, студента медучилища, когда он говорил о народах Средней Азии, то есть о туркменах, таджиках и узбеках. Объяснять ему что-либо или возражать было бессмысленно.

Люди часто бывают (это я высказал однажды дома такую формулу) хорошие – хорошие, но плохие. И плохие – плохие, но хорошие.

На это моя дочь (ей тогда было шесть-семь лет) сказала, что она хорошая – хорошая и хорошая. «А ты вот – плохой – плохой и плохой».

При этом мы смотрели друг на друга и весело смеялись. Кажется, это были самые счастливые мгновения моей семейной жизни.

Многие нынешние писатели и артисты запросто поступают с русским словом и музыкальным действом, главное же для них – площадной успех, деньги и признание. Можно и раздеться ради этого. Вульгарность и размывание остатков классической культуры. Осквернение «святых мест» в человеческом теле и душе человеческой. Я уж не говорю о циническом хохотке инородца, иммигранта и националиста. Я понял это еще отроком, живя в Баку. Я понял, что сознание иммигранта часто «аморально» по отношению к тому народу и к той стране, где он живет. А кроме того, для него «все чуждо» и нет любви. Есть какая-то мистическая истина в этом. Моральным, вследствие существования народов и национальностей, в высшем смысле можно быть только в среде своего народа. И любить можно только свой народ, хотя это часто несправедливо. Попытка христианства – любовь «международная» – удивительно не срабатывает. Мусульманин же, как известно, «морален» только в среде мусульман.

Роман «Лолита» Набокова показывает это разрушающее, иммигрантское сознание и даже в чем-то ветхобиблейское, ибо начало его – парафраз «Песни Песней». Да, господа иммигранты – анархисты, да, сенсуалисты – дураки. Это, можно сказать, антисемитский роман.

Русский человек, заехавший в Швецию и оставшийся там, как мне известно, презирает шведов. Но в Россию вернуться не спешит, потому как это невыгодно. За счет шведов «легче прожить». Вот будет в России лучше, чем в Швеции, тогда можно в Россию вернуться. Таков он – обыватель, иммигрант, анархист. И таков он – шовинист и фашист. Просто одна медаль с разными изображениями на одной и другой ее стороне. В зависимости от времени и места, можно поворачивать ее то одной стороной, то другой. Сущность же всего этого: какая-то ущемленная власть, какая-то садомазохистическая страсть. Может быть, от рождения даже, от дурной народной культуры, а может быть, это просто какая-то месть инородца, не живущего на родине, за его унижение. За границей приезжий (иммигрант) все же чувствует сначала какое-то унижение.

Помню, искупались мы, деревенские мальчишки, в мае в реке. Лед еще вдоль воды по берегу лежал. Мне было шесть лет, а моему троюродному брату Леньке было четыре года, остальным двоим тоже пять-шесть лет.

Стоим за деревенской баней, греемся на солнышке, рассматриваем детские письки, сравниваем – у кого больше… У моего троюродного и самого младшего брата оказался «петушок» больше, чем у остальных. Сам же он был маленький, плюгавенький, кривоногий – от бедности детства военных и послевоенных лет. Год был сорок шестой и весьма скудный, особенно для троюродного брата, у которого отец погиб «на фронте».

Впоследствии в шестидесятых годах, когда я уже жил в Ленинграде, мой троюродный деревенский брат, уйдя в армию, вдруг ни с того ни с сего начал писать моему отцу, подполковнику в отставке, письма, в которых важность и самосознание любящего службу солдата говорили о какой-то вдруг проявившейся властности. Этой властностью, только в большей мере, был исполнен мой отец, двоюродный дядя моего троюродного брата. Вот в какой форме писал отцу этот деревенский парнишка: «Во первых строках своего письма, Владимир Сергеевич, хочу сообщить, что я служу хорошо, как и положено солдату…»

И кончалось каждое письмо следующим пассажем: «Передайте большой солдатский привет вашему родному сыну Владимиру».

Мне было двадцать два года, я читал эти письма к отцу и внутренне хохотал: «Это Ленька-то так важно пишет. Это тот, с которым мы за баней в детстве мерили, у кого “петух” больше. Очевидно, он потому так пишет, что он служивый, он любит служить. Очевидно, так проявляется родовая наша властность».

Так думал я, не понимая, откуда в нем эта прирожденная властность, которой, кажется, не могло возникнуть в деревне, да еще в среде ничем не выделяющихся и беднейших крестьян.

Впоследствии я думал, что именно таким образом происходит переход из касты шудр в касту кшатриев, что в какой-то мере произошло с моим отцом, который дослужился до подполковника. Разумеется, в этом свою роль сыграла революция, позволившая сыну простого крестьянина стать офицером. «Загрязненность» низкой кастой сказалась на наших властителях, имеющих мораль и образованность касты слуг и торговцев, и потому с легкостью отказавшихся от завоеваний «прежних» господ и преступно глупо разваливших нашу державу.