– Вернется. Подождем его на нашей стороне. Он к жэдэ вокзалам и к станциям привык, туда прилетит.

Человеев дал какому-то кряжистому укру-погранцу денег. Границу перешли в необорудованном месте безо всяких приключений.

* * *

Литвин Игнатий брел по Сыромятническому переулку. До Курского оставалось всего ничего, таксист высадил почти рядом. Но никак ему было не дойти до железных возков! Волохатые брови, потеряв привычную проволочную жесткость, обвисли вниз. Игнатия шатнуло, он остановился.

Позвонил Савва. В голосе слышалось лукавство:

– Мы в расселине, а ты как, Игнатий Филиппыч?

– У Курского я. На украины наши собрался.

– Што за поезд?

– Тебе кака разница? За нумером 22.

– Да просто любопытствую. Ну прощевай, начальничек…

Тут в переулке подкатилась к Игнатию еще одна лахудра:

– Мужик, шырнуться хочешь?

– Это как же?

– Фу-у… Село! Идем, узнаешь!

– Далеко ли идти, милая?

– Да тут рядом. Кафе «Сирень» знаешь?

– Трактир, што ль?

– Пускай – трактир. Я тебе там такую сирень в нос пущу – «черемухи» полицейской не захочешь!

Игнатий, с трудом передвигая ноги, с каждым шагом теряя силы, а с ними и понимание происходящего, побрел за черноволосой лахудрой. Но внезапно, у дерева, лег на землю. На губах выступила пузырящаяся, хорошо различимая в бликах неона зеленоватая пена.

– Да ты, я вижу, уже ширнулся. Лады, отдохни здесь… А я побегла. Шири мне, ширева!

* * *

Степан Иванович Шешковский глядел на Акимку как на гниду в чужих волосах. Отвращению и неприязни не было границ. Но виду обер-секретарь Тайной экспедиции не подавал.

– Где скворец? Вдругорядь тебя спрашиваю, пакостник.

– Пропал скворушка, в зеленом тумане растворился. Да и позабыл он все слова про Офир. Проел ему, видно, мозги туман этот.

– Что еще за туман зеленый?

– Мне почем знать? Муть какая-то болотная…

– Болотная, говоришь? Дерзким ты стал, Акимка. Месяца не прошло, а ты… – Голос обер-секретаря, сухой, перхающий, наполнился гневной влагой.

– Какой там месяц! – Акимка хотел выкрикнуть про двести тридцать годов, проведенных в расселине, про медленность и кишкомотность времени, про голоса, живущие отдельно от людей, но удержался, сунул в рот костяшки пальцев.

– А сотоварищи где? Где Игнатий и Савва? Утопил в болоте?

– Савва в недостоверной Москве остался. Понравилось ему там, подлецу.

Тонкий, с прямоугольным кончиком нос Шешковского дернулся раз, дернулся другой. Обер-секретарь откинулся в кресле. Стол с лазуритовым прибором и только что вынутым ножом для резки бумаг отдалился.

За последний месяц Степан Иванович сильно преуспел в одном разыскном деле, про Игнатия со товарищи старался не вспоминать, потому как сам по приказу императрицы должен был вскорости выехать для допроса старухи Пассековой в Москву. Заниматься в одно и то же время допросом Наталии Пассек, урожденной Шаховской, проверять всю ее болтовню в княжеском имении Шарапово, что в верховьях Лопасни, и думать при этом про сгинувших где-то неподалеку Игнатия и Савву было ему не с руки.

Утешало одно: ежели и вправду в недостоверном царстве Игнатий и Савва затерялись, значит, встретиться в Москве белокаменной, в Москве доподлинной им не суждено!

Шешковский встряхнул головой. Кончики парика при этом даже не дрогнули.

– Говори далее. Что Игнатий?

– Игнатий – человек верный. Меня сюда отослал, а сам обещал скворца найти и выпотрошить для Кунсткамеры. С чучельником уже договорился.

– Для Кунсткамеры, говоришь? А я ведь велел в Питер скворца живым и невредимым доставить!

– Да надоел он всем! Самого нет, а крики слышны. Но только другую пургу теперь скворец гонит. В основном про тех, кто ныне призрачным царством правит.

– Пургу, говоришь? Словес новых понабрался, думаешь меня ими с толку сбить?

– Да ни боже мой…

– Молкни, каверза. Хотя нет. Отвечай: чучельник тоже недостоверный?

– Достоверней некуда. Такая гнусь, ваше высокопревосходительство! И ругается отвратно: чмошник и чепушило, мол, ты, Акимка. А какое я ему чепушило? Кроме прочего, спешу донести: обещал тот чучельник Голев из правителя тамошнего пугалище огородное сделать. Да жидковат вроде…

– Кто жидковат: правитель или чучельник?

– Вестимо, чучельник…

– Как того чучельника сыскать?

– В Нижнем Кисловском переулке обретается…

– Что еще про неосязаемую Москву сообщить можешь?

– На ощупь-то она ох как осязаема: айфоны всякие и телеги железные. Под землей на колесах – возки крытые. Шумят, спасу нет! А вот духу молодецкого на Москве не хватает.

– Ты на Москву не клевещи зря. Дело говори, дело!

– Не успел я, ваше превосходительство, про все дознаться. А только из встреченных мною людей половина ни во что не верит. Вторая половина верит во все заморское. Один только не истраченный временем человек попался… И того порешил Савва.

– Что за человек?

– Лицедей Чадов. Сказал: за Россию-матушку и живот положить не жаль. Ну, его свои ж и обсмеяли. А Савва ему напоследок кишки выпустил. Живоглот он, Савва…

– Про расселину поточней скажи.

– Здесь пытай меня не пытай – ничего толком не скажу. Ума моего не хватит. Тихоадская обитель какая-то! Вот про расселину сейчас говорю, а в голову остолбенение лезет. Столбняк времен в той расселине существует! Так птичник один сказал. Историю там до дрожи сжимают. И паутина железными нитями лицо опутывает, а высунь язык – вмиг исколет!

Из тайной комнаты, соединенной с кабинетом Шешковского, послышался сдавленный стон. Акимка упал на колени:

– Отпустите, Христа ради, Степан Иванович! Век Бога за вас молить буду! Не выдержу я кресла пыточного…

– Тише, тише, сердешный, людей мне тут переполошишь. Дом у меня пристойный, а про кресло врут, негодяи! Ты с коленок-то встань, продолжай про расселину.

– Время там вязкое и людей ненавидящее: не убивает – засасывает. А лучше б сразу убило! Потому как вокруг – голоса. Сами по себе, без тел существующие, пустые, изнурительные. И голосов тех – тьма тьмущая! Их в ларцы и коробки дьявольские мохнатые руки сажают, а после по полкам раскидывают. Вот и вся расселина… Мне бы на Пряжку в гошпиталь! Устал я оживать после медленной смерти.

– Про дьявольские руки для красного словца сказал?

– По-другому – изъяснить не могу. А только не такие там дьяволы, как их в церквах малюют. Виду не имеют, зато тень и голос у каждого.