– И каковы тени? – Шешковский позволил себе усмехнуться: ересь порет, врет и не заикается Акимка. Ну, с враньем-то бороться легко. Это правда с трудом оборима!

– …тени змеиные и голоса шипящие. Всюду словно бы феатр смертной тени! Тени сел по стенам расселины мелькают, города и дороги, птицы железные. Мелькнут и улетят. Нету в них вещественности. Все, что там движется, – невещественно! Зато все, что не движется, – хоть на зуб, хоть на вес попробовать можно. Уж кладовка так кладовка! Нож, коим царевича Димитрия зарезали! Клетка, в которой Емельку Пугача возили. Отравы в склянках, какими позднейших правителей травили…

– Клетку, говоришь, видел? Откуда знаешь, что в ней Пугача возили? Изобразить на листе сможешь? Ты, помнится, чертежному делу учился.

Через несколько минут Акимка, пыхтя и не умея враз отдышаться, протянул Шешковскому плотный лист.

– Та самая… Не соврал. Я сам к этой клетке, к дверце ее, загогулину когда-то приделал. Что ж мне с тобой, многознающим, делать? Тоже в клетку или в Тобольск?

– В Тобольск, ваше превосходительство! Я и за Тревогой прослежу, и чернильницу ему от сору очищу, и…

– А под одеждой что прячешь? Я ведь сразу заметил.

– Так, ничего, – потупился Акимка.

– Врешь. Правды всей не говоришь, Аким. А мне как обер-секретарю Тайной экспедиции, сам понимаешь, знать ее до зарезу надо. Поэтому в Тобольск другие поскачут. А ты… Послужил ты славно, теперь и отдохнуть тебе время, – ласково вымолвил Степан Иванович и вдруг, дойдя на одном слове до визгу, крикнул: – Вот и отдохнешь на крес-с-сле! Гей, Левонтий!

Бочком влез Левонтий-немтырь. Огромные ножищи были обуты в сафьяновые ловкие сапожки, цветная кацавейка, как та душа – нараспашку. Но глаза едучие, злые.

– Ы-а-а, – замычал Левонтий.

– Перекинулся, гад! Ваньку Тревогу обдурил! – кинулся Акимка на Левонтия, укусил в плечо.

Немтырь стерпел, осклабился, подхватил Акимку, как щеня, под мышку, понес в тайную комнату. По дороге из-за пазухи у Акимки выпал небольшой малеванный красками портрет. Степан Иванович подошел, коротко глянул: «Круглолица, златоволоса, глянуть бы, что у нее пониже шейки…»

Раздался Акимкин вопль. Шешковский прослезился. Однако, прочитав акафист Иисусу Сладчайшему, сердце быстро успокоил: дело есть дело!

* * *

Той же ночью, но уже не с Курского, а совсем с другого вокзала, в вагоне второго класса летел через весенние места костистый турчин в пиратской цветной бандане. На крюке – камуфляжная куртка, на коленях – вертлявая бабенка.

– Тут останусь, не вернусь к царице! – кричал, набулькивая себе полный стакан «Немировской», костистый турчин. – Вот те крест, останусь!

– Брось ты ее! Со мной какую хошь царицу забудешь. Кто она тебе, Савва Матвеич, жена, начальница?

– Владычица!

– А и дурак же ты, Савва! Ну прямо балбес натуральный! Бабы – они владычицами не бывают. Так, на часок, на минутку…

– Все одно тут останусь. – Опьянев, Савва сорвал бандану: лоб голый, в затылочной ямке коротким мхом волосы зеленеют, голова набок клонится. – Каки там скворцы! Включай айпад, баба! Порнушку в коробочке смотреть будем. Какой, на хрен, Офир! Отпад, отпад мне нужен!

– Ох, и ненасытный ты, Савва Матвеич, ох и рукастый. А ну, прибери руки, байстрюк! Я сама включу. От приедем у Снегиревку, я тебе там такое видео покажу – опупеешь…

* * *

Скворец вернулся почти сразу, как пересекли границу. Правда, потом еще на полдня отлетал куда-то. Вечером ходил по голой клумбе, куда только что завезли свежий чернозем, перекрикивался с другим скворцом. Утром снова исчез.

– Сегодня Прощеное воскресенье. Второй день мы здесь. И назвали же станцию: Красный Хутор. Холодно, вся дрожу, народ кругом подозрительный…

– На украинской стороне, в Казачьей Лопани, лучше было? Вот и скворец вернулся.

– Там я особо не рассматривалась. А здесь… Контрабандисты, мешочники. И запах немытых тел. Он же стеной стоит! В гостиницу ты не хочешь. Денег полный карман, а сидим в грязи, как нищие. Очнись, Володя! Сейчас от народа подальше надо: порвут! И скворцу ты со своими вопросами надоел. Видишь? По чернозему ходит, с другим скворцом перекликается. И не похоже, что второй скворец – самка…

Сухой, как прошлогодний черно-розовый осиновый лист, встал ребром темноватый день. Галдеж мешочников перерос в драку. Шустрый подросток, подпрыгнув, врезал по физиономии здоровенному детине. Тот ответил. Заголосила баба с дитенком. Совсем рядом взвился и загудел густой шмелиный басок. Кирилла встрепенулась. Показалось: среди мешочников, шмыгая кончиком криво пришитого носа, мелькнул Иона Толстодух.

Кирилла привстала – Иона пропал. Баба смолкла. Потасовка кончилась.

– Опять с утра какой-то сухой туман. Туманная в этом году весна. А мешочники… Их не бойся. Тут хлеб их. Меня другое терзает. Прогнал я Ваньку Тревогу, как муху надоедливую, он меня и послушался, навсегда сгинул! Сперва радовался, думал, ушел из меня прожектер и надувала – хорошо, весело будет. Разные ведь у нас характеры: у меня – быстрый, суворовский, у него – степной, мечтательный. Вот я и думал: конфликт меж нами зреет – необходим он и неизбежен. А теперь вижу, – почвы для адской резни между нами и нет! И характер мой словно бы ополовинился. Скрытая и неразработанная часть его – сейчас ясно вижу – мечтательная, поющая. А у Ваньки скрытая часть характера – к быстроте и веселости, к военной трубе льнет! Нужно мне теперь нового Тревогу, нового выдумщика для утешения души искать… Что, опять лаяться будешь? Так ведь Прощеное воскресенье сегодня. Ладно, лайся, но только тихо. Видишь? Стихи сочиняю…

Володя и впрямь уже второй день сочинял стихи. Стихи не давались. Человеев решил плюнуть, отлупить Кириллу или лучше – поймать и принести на станцию скворца за пазухой.

Вдруг на бумагу скакнули четыре строчки. За ними еще, еще. Он показал написанное Кирилле, та, не читая, смяла листок, кинула в урну.

– И правильно, чего бумажки копить. Я и так помню:

Птицы ходят по земле.

Люди по небу летают.

Рыбаки кричат во мгле.

Рыбам чудо предвещают.

Ветхий мир и вкось, и вдырь,

Рвет, крошит себя на части,

Войны, беды и несчастья

Скоро лопнут, как волдырь.

Воля, вольный мир без скреп!

Без кровавых вожделений

И без яростных стремлений

Повязать всем черный креп.

Там, где Русь, – там и Офир!

Душетел и слов круженье,

И на всех одно стремленье:

Расколоть смертей кумир…

– Мир ветхий – вдыр-рь! Офир-р… Офир-рон-н!

Тихий скверет вернувшегося скворца ободрил Володю.